— Прежде всего должна быть совершенно отстранена от власти эта Тце-Хси... Вот первое дело.

— Но как же поступить с богдыханом?

— Очень просто...

— Как же?

— Известно, что Куанг-Сю болезнен и слабоволен. Таким образом, он должен быть взят под опеку...

— Регентство?

— Хотя бы и регентство!

— Но кто же будет регентом?

— Кто? Конечно, князь Цин...

— Я на это не могу согласиться! — последовало возражение одного из дипломатов. — Я никогда не допущу, чтобы Цин стал регентом.

— У вас, вероятно, имеется в виду свой кандидат?

— О да... Юн-Ши-Кай!

— Шандунский губернатор?

— Да, он!..

— На это я не могу согласиться.

— И я, и мы! Это противоречит всем нашим интересам... Вы тогда будете пользоваться исключительным влиянием.

— Есть ещё достойный, это — Нэ-Ши-Чен, генерал лучших войск. Он — самый подходящий регент...

— Нет, я стою за Юн-Ши-Кая!

Споры в этом духе продолжались ещё долго; о собственном опасном положении никто из дипломатов и не думал.

Вдруг страшный вой уже не сотен, а десятков тысяч хриплых голосов разом нарушил зловещую тишину над Пекином. Все вздрогнули. Многие побледнели. Невольная дрожь пробежала кое у кого по телу...

Но ещё несколько мгновений царила тишина.

Прошли эти мгновения, и вся столица Поднебесной империи озарилась колоссальным заревом. Казалось, загорелся весь Китайский город...

Такого пожара ещё не было ни разу с того дня, когда началось народное волнение.

Недаром примолкли боксёры. Едва только наступила ночь, они разом подожгли все лавки китайского Пекина, где были иноземные товары. Не разбирали, свой ли, чужой ли торговал в такой лавке. Достаточно было заметить несколько европейских вещиц, и участь здания решалась моментально. Его поджигали со всем, что в нём находилось.

— Кто верный, пусть придёт за талисманом, — объявляли боксёры всем купцам торгового квартала. — Дома и магазины изменников обречены на гибель, но верным бояться нечего... Пламя не тронет их имущества, так вещают вышедшие из пещер духи.

И в самом деле боксёры или, вернее, пекинские нищие от их имени раздавали за плату заклинательные надписи, которые должны были предохранять от пожара те здания, на воротах которых они будут приклеены... Все остальные были подожжены, и Пекин пылал. Более трёх тысяч домов, двадцать банков, бесчисленное множество лавок в торговом квартале были объяты огнём.

Зрелище с маньчжурской стены открывалось величественное. Вряд ли кто из стоявших на ней видел прежде что-либо подобное. Пламя уже не отдельными столбами, а сплошной массой поднималось к небу. Ярко-багровые тучи так и расплывались на всём огромном пространстве столицы. Было светло, как днём. Даже окрестности Пекина были видны на много вёрст в окружности.

— Безумцы! — твердил пришедший в негодование Раулинссон. — Что они делают! Что они хотят доказать этим? Кому они приносят вред? Самим себе только...

Русские, тоже бывшие на стене, молчали. Они припоминали пожар Москвы в великую Отечественную войну. И там так же поднявшийся на дерзких до наглости пришельцев народ без сожаления жёг свои жилища. И там так же со стен Кремля глядели на огненное море с тоской, тревогой и негодованием те, кто осмелился пойти против народа, против дорогих ему заветов старины. Русские понимали всё значение, всю сущность открывавшейся перед ними ужасной, но всё-таки грандиозной картины...

— Посмотрите, эти негодяи не дают гасить пламя! — слышались голоса.

В самом деле, не только боксёры, но солдаты и полицейские силой прогоняли тех, кто пытался бороться с пламенем, заливая его водой.

Пожар становился всё сильнее. Ветер нёс громадные тучи дыма к северу, и они гигантским ковром расстилались над Императорским городом. Огненные языки лизали и маньчжурскую стену.

Крик ужаса раздался среди европейцев...

Вспыхнули ворота Цын-Минь, в ближайшем соседстве с Посольской улицей.

— Огонь перейдёт и в наш квартал, сгорим и мы!.. — слышались тревожные восклицания.

Вдруг снизу, с Посольской улицы, донёсся отчаянный крик:

— Пожар! Горим!

Пользуясь суматохой, несколько боксёров подобрались к небольшим воротам Пай-Лоу, запирающим западную часть Посольской! улицы, и ловко подожгли их.

Теперь уже опасность непосредственно грозила всему европейскому кварталу. С ворот огонь свободно мог перейти на лёгкие строения, и тогда вся Посольская улица рисковала в несколько минут стать жертвой пламени.

К счастью для европейцев, этого не случилось. Моряки сумели очень быстро затушить огонь, и замысел боксёров не удался.

Целую ночь и утро продолжался этот грандиозный пожар... Выгорела огромная площадь, китайский Пекин превратился в груду тлеющих досок, брёвен, балок. Пепелище дымилось и, когда настал день, распространяло вокруг себя угарный смрад.

Европейцы, всё ещё питавшие надежду на Сеймура, понурили головы...

Да, их положение становилось весьма затруднительным. Опасность возросла с тех пор, как к скопищам боксёров и черни примкнули солдаты правительства.

Железное живое кольцо, выбиться из которого было нелегко, всё ближе и теснее окружало пленников, а Сеймур не только не шёл на выручку к ним, но даже было получено известие, что, не дойдя нескольких миль до Пекина, он повернул вспять...

ань-Цзы от слабости лишился чувств, едва только его усадили в паланкин. Сильно было только что перенесённое потрясение. Сказывалась приобретённая в Европе нервность, обыкновенно совершенно несвойственная китайской натуре. Так, в беспамятстве и пронесли молодого китайца по улицам Китайского и Маньчжурского города в Императорский город.

Когда он очнулся, он даже не мог понять, где находится и что с ним. Мягкая удобная канга, на которой лежал Вань-Цзы, находилась в совершенно незнакомом ему покое. Убранство кругом было роскошное. Всюду золото, серебро, тончайшая резьба, ковры. Красные фонарики разливали мягкий свет, не раздражающий, а успокаивающий. Когда Вань-Цзы открыл глаза, ему представились богато разукрашенные алтари с дымившимися на них курениями — жертвами в честь предков. Великолепие алтарей поражало взор не менее, чем роскошь остальной обстановки, и по одному атому можно было заключить, что владелец покоя был лицом важным и знатным.

«Где же это я? — молодой китаец старался припомнить всё, что было перед тем. — Я не у Синь-Хо, тот живёт аскетом. Неужели я во дворце?»