Мы бьём его втроём, сменяясь. Один суёт огонь в глаз и ноздри, двое других охаживают по морде и по лбу.

Самые длинные рога на голове змея сбили наши предки, деды и прадеды, снесли ударами мечей и топоров. Однако меж длинными рогами есть рога покороче. И когда бьёшь – надо стараться, чтоб дубина не попала в конец такого рога, иначе дерево расщепится и придёт в негодность.

Бывает – возникает чувство, что бить его совершенно бесполезно. Лупишь, словно в твёрдый камень. Сильная отдача в ладонь сушит всю руку, от пальцев до локтя. Но на самом деле удары достигают цели – змей их чувствует, даже если молчит и не двигается. Это понятно по его дыханию: после каждого удара оно прерывается, как будто тварь мечтает умереть.

Но что-то важное – может быть, воля богов – мешает ему отойти в другой мир, и гад снова набирает воздуха в свои обожжённые, истерзанные ноздри.

Потык бьёт, не сберегая силы. Он левша. Дубина, которую я давеча сделал, явно ему тяжеловата: завтра весь лучевой сустав мальчишки распухнет и потом будет несколько дней болеть.

Я жестом советую Потыку поменяться с Торопом.

Малой с облегчением меняет дубину на лёгкий светоч.

Тороп хромает, но держится молодцом. Из него вышел бы хороший ратник, лучше меня. Я-то, как ни крути, целыми днями сижу, согнувшись в три погибели, нарезая шнуры и пластины, и сил в моих плечах не столь много, а Тороп набрался мощи в хозяйственной возне, в семейной работе, у него тугая спина и жилистые руки; он орудует дубиной мерно, и удар его заметно крепче, чем мой.

Скажу так: если бы вместо змея на пути этого мирного мужика появился бы степняк-сармат, или вор с севера, или скиф, или хазарин, – наш мужик снёс бы голову любому вору-скифу одним ходом локтя.

К полуночи огни догорают, и мы прерываем дело, чтоб отдохнуть.

Пьём воду, садимся на изрытую змеевыми когтями землю, откладываем дубины, разминаем руки.

Я посылаю Потыка в начало нашего пути, к месту, где мы прыгали, – и там Марья, по условному зову, перебрасывает через тын свежие огни.

Гораздо удобнее было бы запалить костёр здесь, внутри огороженного места, – но дерева здесь никакого нет, ни сухого, ни сырого, ибо змей наш – всеядный, и за два столетия он с голодухи сожрал не только сотни животных, неосторожно к нему приблизившихся, но и весь лес, и деревья, и кусты, и траву. Сжевал весь березняк, с корой и кореньями.

То есть, дрова для кострища тоже надо перебрасывать с внешней стороны, – а это хлопотно и долго.

Были одно время мысли у мужиков долины: перестать стращать Горына побоями, а обложить его со всех сторон сухим валежником – и навсегда смирить огнём. Но волхвы запретили. Сказали, что мучить огнём – то же самое, что кровь пустить, и даже хуже. И велели применять только простые побои, и ничего кроме них.

Правда и то, что волхвы мне не указ.

Когда сходишься с неприятелем, один на один, с оружием руке – никто тебе не указ. В бою ты сам себе бог, и волхв, и нелюдь, и змей, и кто угодно. Захочешь – бьёшь до крови, захочешь – жжёшь огнём, захочешь – изничтожаешь до донышка.

Мы выдыхаемся задолго до рассвета.

Гад не желает замолкать: он хрипит и взрёвывает, – но не жалобно, а с угрозой. У меня нет ощущения, что он согласен заткнуться хотя бы на ближайшие несколько дней. Он дрожит, судорожно сучит колючими лапами. Мы вынуждены соблюдать полную осторожность. Ударив, отходим в сторону, переводим дух.

Мы мокры от пота с ног до головы.

Малой Потык просит у меня разрешения снять броню. Жарко ему в броне – хочет биться голым. Всё равно он ничего не может, говорит Потык, кивая на щетинистую змееву морду, он явно подыхает, броня – зачем? Однако я запрещаю наотрез. А змей, в доказательство моей правоты, неожиданно мощно рвётся – и восстаёт со своего места, на малый миг показавшись нам во всей красе: длинное тело – горбатое, со вздыбленным загривком – с одной стороны сужается в шипастый хвост, с другой стороны образует мощную, бронированную в два слоя голову, а по бокам – четыре кривых лапы, каждая втрое больше медвежьей, и ещё два крыла, сросшиеся с передними лапами; перепончатая кожа крыльев сложена длинными глубокими складками, и можно догадаться: если Горын расправит эти кожистые перепонки – разом накроет половину своей лёжки.

Увидев змея вставшим на ноги, мы разбегаемся, бросая светочи и вынимая ножи: но то был лишь краткий порыв. Змей, едва поднявшись, тут же оседает вниз с тяжким жалобным стенанием, и весь его рывок выходит – на два человеческих шага вперёд.

Потык возбуждённо кричит, и без всякой пользы вламывает змею дубиной поперёк ноздрей: парня явно забирает боевой морок, и я улыбаюсь.

Если нет ровной дрежи – в долгом бою кровь заливает глаза даже самому мирному и умному человеку. Даже ученику волхва.

В бою каждый становится самим собой.

Рассвет застаёт нас в запале, в ярости. Мы обливаемся по́том, и на наших ладонях набухают кровавые мозоли.

От дыхания змея, от огненного жара воздух горяч и пуст.

Каждого из нас троих теперь хватает на три-четыре удара – потом мы уходим в сторону, опускаем оружие и садимся на сырую мягкую землю, усеянную обломками звериных костяков, и переводим дух.

Болят локти, запястья, пальцы, спины и колени.

Кто не верит – пусть пойдёт и попробует побить непобиваемого, уязвить неуязвимого. Вразумить лишённого разума.

Горын получил сотни ударов по лбу, глазам, по носу, по нижней челюсти, по шее, по горлу. Но он не замолкает, и мощь, от него исходящая, велика и необорима.

Я чувствую бессилие: как если бы вышел в одиночку против десятка бойцов, и заранее понял, что не сдюжу.

Тварь слишком могуча. Сила её – потусторонняя, нездешняя, древняя. Нынешние звери не имеют такой крепости. Даже медведи не так сильны и бешены, как этот щетинистый гад, единственный и, возможно, последний в своём роде.

Потому что если бы он имел собратьев, или детёнышей, – за два столетия кто-нибудь обязательно прилетел бы на его отчаянный зов, и отомстил бы людям за причинённую боль.

Но никто не прилетел.

И неизвестно, отчего Горыну тяжелей и тоскливей: от бессилия – или от одиночества.

Наконец, начинает светать, и мы устраиваем большой отдых. Все трое валимся на землю.

Усталые руки трясутся так, что невозможно поднести флягу ко рту.

– Полдела сделано, – говорит Тороп, растирая повреждённую ступню. – Днём бить легче. Всё видать. Да и риска меньше.

– Откуда тебе знать? – спрашивает малой Потык. – Ты тут не был.

– Не был, – говорит Тороп. – Но мой отец ходил сюда четыре раза, и много рассказывал. Пятьдесят лет назад эта гадина была гораздо сильней. Мужики ходили сюда не втроём, а ватагами по пятнадцать человек. И каждый норовил выбить змею зуб и взять себе в память. У отца был такой зуб. Он его потом обменял на петуха. И били не дубинами, а топорами. И кровь ему пускали без колебаний. И этой кровью мазали себя – считалось, что змеева юшка отдаляет старость…