– Давно не делал. Лет пять уже.

– А чего так?

– Женился. Некогда стало. Я ж не воин.

– Что не воин – это не плохо, – сказала старуха. – Плохо, что дурак. Правку надо делать каждые двадцать дней. И жена твоя пусть делает. А ну-ка, переверните его.

Я и Потык послушно взяли лежащего за ноги, за плечи, перевернули осторожно.

– А ты, доча, – ведьма оборотилась к Марье, – сними-ка с меня лапоток.

И выдвинула ногу.

Марья молча присела, распустила лыковые обвязки и стащила со ступни ведьмы растоптанный, разъехавшийся лапоть; стянула дырявый вязаный носок, обнажив маленькую ступню. Взглянув, я едва удержался от изумлённого возгласа. Пальцы на ноге ведьмы были длинными – почти такими же, как на руках.

Она поставила босую ступню на середину спины лежащего Потыка. Тот издал протяжный стон.

Старуха нажала.

Хребет звонко хрустнул.

– Всё, – сказала старуха. – Вставай.

Тороп несмело подтянул руки (они сильно тряслись) и приподнялся.

– Вставай, вставай, – раздражённо повторила ведьма. – Домой вернёшься – сходи к ведуну. Правку сделай.

Тороп встал на ноги; на его лице появилось выражение испуга и недоверия. Он нахмурился и вдруг, повернувшись и не сказав ни слова, быстрым шагом ушёл в лес.

Преследовать его мы не стали.

Ведьма жестом предложила Марье вернуть на место носок и лапоть.

– Ещё просьбы будут? – спросила она.

Мы молчали. Старуха подождала, пока Марья затянет обвязки.

– Теперь иди за мной. Поговорим.

– Никуда я не пойду, – ответила Марья, выпрямляясь. – Я больше тебе не верю. Хочешь сказать – говори при всех.

Ведьма нахмурилась и закричала тяжким басом:

– Вы чего? Не поняли, кто я? А ежели сожру вас? Всех троих? С маслицем запеку? Знаете, какая самая сласть? Мозговое вещество из молодых человечьих косточек! А посолить, да с чесноком – вообще невозможно оторваться!

И она издала ввалившимся безгубым ртом отвратительный чмокающий звук, а потом вдруг пропала с глаз.

Я огляделся.

Ведьмина избуха громко и протяжно заскрипела всеми своими трухлявыми деревянными сочленениями.

Сама собой открылась и закрылась, хлопнув, щелястая дверь.

В лицо мне ударил прелый ледяной ветер.

Наклонились, под его напором, чертополохи и крапивные будылья.

Завыли, зарычали, закашляли слюной рыси и волки-переярки. Зажужжали осы. Заухали филины, засвистели анчутки, захохотали кикиморы, запели мавки – весь лес поднялся, ожил, надвинулся со смертной угрозой.

– Стойте на месте, – сказал я остальным. – Ведьма нас пугает. Морок наводит. Ничего не сделает…

Но страх уже заполз в меня и поселился, и только усилием воли я удержался от бегства; а вот Потык не утерпел, бросился прочь.

Моей скорости хватило лишь на то, чтоб успеть ухватить его за рукав и попытаться удержать; силы в юном теле оказалось куда как немало, и мы оба повалились в траву. Он – потому что накрыло ужасом, а я – потому что слишком болели рёбра, отбитые змеевым хвостом.

Когда снова поднялись – ветер ослаб, а от морока остался только неприятный медный вкус во рту.

Я увидел: девка не убежала, даже с места не сдвинулась, как будто была сделана из камня.

Я вдруг подумал, что ничего про неё не знаю.

Она тоже могла быть ведьмой.

Или, наоборот, заговорённой.

Или ещё страшней – нелюдем, сродни птичьему князю.

Человек устроен так, что всё, попадающее в его поле зрения и чувствования, в его поселенный пузырь, воспринимается им как родственное, ясное.

Везде, куда бы мы ни посмотрели, мы, сами того не желая, видим собратьев: таких же человеков, как мы сами.

Всякий, кто говорит на нашем языке, кто имеет голову, руки и ноги, воспринимается как человек.

А это не так.

За пределами нашего взгляда и нашего обоняния, нашего собственного поселенного пузыря, – простирается бесконечный мир, о котором никто ничего не знает.

Там, куда не достигает наш глаз и наша рука, лежит неизвестность, бесконечное чёрное пространство, населённое богами, полубогами, духами, живыми, мёртвыми и полумёртвыми сущностями, запредельными тварями.

Потык, как и я, быстро пришёл в себя, вытер со лба обильный пот и даже подмигнул Марье.

– Ты смелая, – сказал он. – У вас в Резане все такие?

– Есть и смелей, – ответила Марья. – Вы, если хотите, идите домой. Я останусь. Я должна увидеть птичьего князя.

– Он тебя убьёт, – сказал я.

– Нет. Их вера запрещает наносить вред дикарям.

– А кто тут дикарь? – спросил Потык.

– Мы все.

Потык подумал.

– Нет, – заявил он. – Я никуда не пойду. Если ты тут сгинешь – я себе не прощу.

– Ждать будем, – объявил я. – Нелюдь прилетит нынче ночью. Так он обещал старухе.

– А тебе зачем оставаться? – спросила Марья.

– Затем, что я ваш воевода. За вас всех перед людьми отвечаю. Случись что – упрекать будут меня. А кроме того, мне охота ведьме насолить. Старая карга свою игру играет, а нас – использует. Хуже нет, когда человек так себя ведёт. Молодых вокруг пальца обкручивает… Тем более – ведьма… Могла бы придумать чего похитрей…

Мы отправились в лес, искать сбежавшего Торопа, и нашли его в полном порядке, сидящим у ручья, смывающим с себя грязь.

Глаза его глядели виновато, но в общем мужик явно был счастлив, что его хребет, утром сломанный, теперь отлично гнулся во все стороны.

– Я тоже останусь, – сообщил он. – Вас не брошу. Только бабке вредить не буду. Она мне здоровье спасла.

– Спасла, – возразил я, – потому что обязана. Есть уговор. Она лечит всех, кто пострадал от змея. Иначе зачем вообще нужны ведьмы? По-хорошему, её давно пора смолой облить да сжечь, со всем её гадючьим хутором…

– Это без меня, – поспешил ответить Тороп. – Но в остальном буду помогать.

И он значительно приосанился, гордясь своей отвагой, – однако в этот же миг в животе у него громко заурчало, и стало ясно, что на самом деле мужик очень хочет домой, к своему очагу, к своим курам, к горшку с горячей кашей да к жене под одеяло.

Есть хотелось, да.

И можно было теперь же пойти к старухе, повиниться за дерзость, взять у неё хлеба, утолить голод – и разойтись по своим деревням.

Но мы так не сделали.

К старухе пошли – но не за угощением, а договариваться.