Встали поодаль: как раз на том месте, где давеча ночью опустилась летающая лодка.

Лопухи и прочая сорная трава здесь была примята, и сама земля сильно продавлена, как будто та лодка была изготовлена из тяжкого железа; каким способом она летала – было неясно.

Позвать ведьму отрядили Потыка. Он был рад показать перед Марьей крепость духа и пошёл с охотой, широкими шагами. Но вернулся бесславно: сначала изба сотряслась, затем резко распахнулась дверь, а потом и сам мальчишка вылетел кубарем, словно бешеный бык наподдал ему рогами под зад.

Встал, отряхнулся, развёл руками:

– Ничего не сказала.

– И не скажу! – хрипло произнесла ведьма, возникнув из ниоткуда за нашими спинами. – Пошли вон отселева!

Теперь она выглядела совсем страшно, запредельно: вся мелко дрожала, глаза полыхали зелёным огнём, а окромя того – резная морда на её костяном посохе ожила и шевелилась теперь, похабно скалила щербатые клыки, и узкая костяная глотка издавала гадкое сипение.

Но из нас четверых никто не попятился.

Пуганый непуганому – рознь.

Тут я припомнил свой опыт боевых походов, долгие переговоры с плосколицыми сарматами и горбоносыми хуннами, поклонился и сказал:

– Прости, мать. Мы пришли не по прихоти, а за правдой. Не доищемся правды – не уйдём.

Бабка не ответила ничего.

Костяная морда на её посохе глумливо щерилась.

– Предлагаю обмен, – продолжал я, со всей возможной деликатностью. – Устрой нам разговор с главным нелюдем. А мы тебе за это – змеиный яд.

Ведьма перестала трястись.

– Про неё, – она кивнула на Марью, – понимаю. Про него, – указала на Потыка (тот вздрогнул и насупился), – тоже понимаю. А тебе это зачем?

– Ради правды, – ответил я. – В нашей земле всё должно быть по правде.

Ведьма ухмыльнулась.

– Правда в том, – сказала, – что все вы – малые дети. Вас ведёт по жизни не правда, а кипящая молодая кровушка. Поверьте старухе. Если теперь уйдёте – всем будет лучше. И вам, и мне, и нелюдям. И самой правде. От всего сердца заклинаю: уходите.

– Не уйдём, – сказала Марья. – Пусть птичий князь со мной поговорит.

– Он не будет, – ответила ведьма. – Вы для него – всё равно что звери. Всё, что вы скажете, он уже знает. Он птицечеловек! Его народ живёт на земле три тысячи лет!

– Его народ умирает! – выкрикнула Марья, подшагивая к ведьме, и я заметил, что старая карга чуть отступила назад; испугалась напора. – Я говорила с его сыном! Он меня любит! Он меня помнит! Он во мне нуждается! Их народу, как и вашему, нужна свежая кровь!

Старуха вздохнула, тяжко, досадливо, и, подняв костлявую длань, воткнула посох в землю.

Костяная морда сомкнула бельма и омертвела.

– Пёс с вами! – крикнула старуха. – Хотите говорить – поговорите! Только потом – без обид! И чтоб мне был змеев яд! Полная склянка! – Она посмотрела на меня. – Ты понял?

– Понял, – мирно ответил я. – Полная склянка. Чего ж не понять? Считай, она у тебя уже есть. Даю слово.

– Ты, – ведьма нехорошо усмехнулась, – уже давал слово. И не сдержал. Схоронитесь в лесу, в сторонке. И костра не жгите. Иначе они не придут. Они людей не любят. Идите, спрячьтесь, и чтоб ни звука. Когда будет время – сама позову.

И ушла, хромая, – а её посох так и остался вонзённым в землю: глаза костяной морды снова открылись и сверлили теперь нас.

Делать было нечего: мы отошли в лес, шагов на пятьдесят, выбрали сухой пригорок, расстелили спальные шкуры и уселись.

– Тебе, – сказал я Торопу, – в самом деле лучше уйти. Зайди к ведьме, повинись, поклонись – и шагай до дома. Она ведь и вправду порчу нашлёт. Потом жалеть будешь.

– А вы? – спросил Тороп.

– А нам всё равно. Мне – потому что я воин. Я уже – мёртвый. Девке нужно в птичий город, с порчей или без порчи. А насчёт мальчишки – сам понимаешь…

Потык снова покраснел, оглянулся на Марью – та коротко улыбнулась.

Тороп покачал головой.

– Как же я один вернусь? Люди скажут, что я вас бросил.

– У тебя жена.

– Так она же первая и скажет. Уважать перестанет.

– А ты соври, что мы тебя насильно прогнали.

Тороп улыбнулся.

– Я, когда жену брал, пообещал, что никогда не буду врать. Ни в малом, ни в большом. Она у меня умная – всё равно поймёт.

– Давно женат? – спросила Марья.

– Три года.

– И за три года – ни разу не соврал?

Тороп улыбнулся ещё шире.

– Даже не пытался, – гордо ответил он. – Если никому никогда не врать – внутри всегда легко. И боги помогают. Я и на требище не хожу. Только по общим праздникам. И без того знаю, что боги – со мной. Чувствую их. Ты вот сказал: «порча». А я порчи не боюсь. Вообще. Ни сглаза, ни заговора. И жена не боится. Кто живёт в полной правде – того не берёт никакое тёмное ведовство. Все беды человека начинаются со лжи. Ложь есть корень любого несчастья. Кто врёт – тот болеет, и долго не живёт. А у меня даже куры не болеют.

Теперь улыбнулись мы все.

Я почувствовал, что события последних двух дней сильно сблизили нас; мы уже не были чужими друг другу, случайно сбившимися в недолговечную ватажку; мы ещё не стали друзьями, но если бы, например, сейчас вдруг кто-то напал на нас – каждый защищал бы другого до последнего вздоха.

– Хорошо сказано, – похвалил я. – Но вот в походе, например, по-другому. Без обмана невозможно. Не обманул – не одолел.

– А я не люблю воевать, – сказал Тороп. – В долине никто ни с кем не воюет. А в походы никогда не ходил и не пойду. Я не воин. Я не понимаю, ради чего это нужно.

– Ради славы и добычи, – ответил я. – А главное – ради боевого навыка. Чтоб уметь воевать – надо воевать. Иначе однажды к тебе придёт вор – а ты ничего не сможешь сделать. И тогда вор отберёт у тебя твою жену и твоих кур. И даже твои штаны. И обратит тебя в раба.

– Но мы живём на отшибе, – неуверенно возразил Тороп. – К нам никто не приходит.

– Настанет время, – сказал я, – придут. Ко всем приходят. Даже к самым мирным. Даже к тем, у кого нечего взять. От этого нельзя уберечься. Ты счастливый мирный мужик, но однажды и к тебе придут. Захотят убить. И даже не ради твоей жены или твоих кур – просто из зависти. И ещё пытать будут: давай, рассказывай свою тайну! Почему такой счастливый? Почему тебе боги помогают? Почему твои куры не болеют? У всех болеют, а у тебя нет?

Тороп слушал, бросая на меня хмурые взгляды; ничего не ответил.

– Не пугай, – попросил малой Потык. – Ты слишком много воевал. Отвердел сердцем. Тебе всюду мерещатся враги и кровавые пытки.