К сожалению, не имея его воспоминаний или дневниковых записей, мы вынуждены судить о его убеждениях, мыслях, устремлениях, личных идеалах лишь косвенно, преимущественно по его официальным выступлениям. А в подобных случаях перед нами находится «человек в футляре», вынужденный выдерживать ту роль, которая предопределена его положением в служебной иерархии.

Например, С. П. Красиков охарактеризовал его так: «Партийный приват-доцент, или мягкотелый интеллигент». Однако судя по некоторым воспоминаниям, он бывал и совершенно другим. Как свидетельствовал поэт Илья Сельвинский, его в 1943 году вызвали в Москву в ЦК партии. Оказалось, что поводом стало его четверостишие, написанное год назад, в котором были такие строки:

«Заседание Оргбюро, — записал Сельвинский, — вел Маленков. — Кто этот урод? — металлическим голосом спросил он. Я начал было объяснять ему смысл этого четверостишия, но он меня перебил: «Вы тут нам бабки не заколачивайте. Скажите прямо и откровенно, кто этот урод? Кого именно вы имели в виду? Имя?» — «Я имел в виду юродивых». — «Неправда! Умел воровать, умей и ответ держать!» Вдруг я понял, что здесь имеют в виду Сталина: лицо его изрыто оспой; мол, русский народ пригрел урода…

Неизвестно, как и откуда в комнате появился Сталин. Неся, как обычно, одну руку в полусогнутом состоянии, точно она висела на перевязи, он подошел к Маленкову и стал тихо о чем-то с ним разговаривать. Насколько я мог судить, речь шла не обо мне. Затем Сталин отошел от Маленкова, собираясь, видимо, возвратиться к себе, и тут взглянул на меня: «С этим человеком нужно обращаться бережно — его очень любили Троцкий и Бухарин…»

Я понял, что тону. Сталин уже удалялся. «Товарищ Сталин! — заторопился я ему вдогонку. — В период борьбы с троцкизмом я еще был беспартийным и ничего в политике не понимал». Сталин остановился и воззрелся на меня напряженным взглядом. Затем подошел к Маленкову, дотронулся ребром ладони до его руки и сказал: «Поговорите с ним хорошенько; надо… спасти человека».

Сталин ушел в какую-то незаметную дверцу, и все провожали его глазами. Маленков снова обратился ко мне: «Ну, вы видите, как расценивает вас товарищ Сталин! Он считает вас совершенно недостаточно выдержанным ленинцем» — «Да, но товарищ Сталин сказал, что меня надо спасти». Эта фраза вызвала такой гомерический хохот, что теперь уже невозможно было всерьез говорить о моем «преступлении».

Возвратился домой совершенно разбитым. На Оргбюро я шел молодым человеком, а вышел оттуда — дряхлым стариком. Боже мой! И эти люди руководят нашей культурой!»

Очевидно, на поэта поступил донос в ЦК по поводу «подозрительного» четверостишия. Подобные письма не оставались без внимания: на них принято было реагировать. Несмотря на военное время, устроили разбирательство на высшем уровне.

Все это с формальной стороны дела хорошо. Но по сути получается скверно и глупо.

Как тут не вспомнить анекдот, очень похожий на правду. Однажды маршал Жуков, выходя от Сталина, в сердцах произнес: «Черт усатый». Сидевший в приемной Берия, зайдя в кабинет, доложил это вождю. Тот попросил вернуть Жукова и спросил:

— Товарищ Жуков, вы кого имели в виду, когда сказали «Черт усатый»?

— Гитлера! Кого же еще, товарищ Сталин?

— А вы кого имели в виду, товарищ Берия?

Известно, что Иосиф Виссарионович обладал чувством юмора, был остроумен. По-видимому, этого нельзя сказать о Георгии Максимилиановиче. Беда, конечно, невелика; ему же приходилось работать не массовиком-затейником.

И все-таки, если Сельвинский точно запомнил встречу с ним, Маленков в данном случае выступил как герой сатиры Салтыкова-Щедрина, закоренелый бюрократ. Казалось бы, ему следовало прежде всего разобраться с доносчиком, усмотревшим «крамолу» в безобидной вроде бы аллегории.

Выходит, Маленков не отличался интеллектуальными способностями? В это трудно поверить. Не стал бы Сталин приближать к себе и терпеть на ответственных постах глупца или тупого исполнителя. Во многих случаях Маленков проявлял и ум, и находчивость. Или, как бывает с чиновниками, работа наложила свой отпечаток? Привычка действовать по определенной программе вполне отвечает принципам партийного функционера. Неужели такова каинова печать, налагаемая на каждого, кто поднимается по карьерной лестнице до самых высот?..

Короче говоря, личность Георгия Максимилиановича Маленкова во многом остается для меня загадкой. Возможно еще и потому, что мы принадлежим к очень разным типам людей. Ведь я, в отличие от него, в партию не вступал, чиновником не был, о служебной и даже научной карьере не заботился, к формальностям всегда относился неприязненно… Такие люди государственными деятелями не становятся.

По моему разумению, Маленков, в отличие от Хрущева, не был приспособленцем. Он имел достаточно твердые моральные принципы, старался избегать лицемерия и лжи, не был злобным, не страдал избытком честолюбия. Казалось бы, такой человек, став во главе государства и проведя реформы, хорошо воспринятые в народе, должен был и впредь осуществлять разумную политику на благо страны и народа.

Нам нет необходимости разбирать, как в школьном сочинении, черты характера Маленкова. Для нас в данном случае он интересен как историческая личность в связи с судьбой Отечества. Надеюсь, такого же мнения придерживаетесь и вы, читатель. Нам надо понять прошлое ради осмысления будущего. Вот почему в завершение книги, когда о главном герое многое мы выяснили (хотя осталось немало неопределенностей, загадок и даже тайн), постараемся расширить тему.

Интересно проследить, каким образом Хрущев поднялся на пик под названием «Вершина власти». Его с полным основанием можно считать типичным и уродливым порождением партийной номенклатуры, а в некоторых проявлениях личности — антиподом Г. М. Маленкова.

Никита Сергеевич как великолепный приспособленец-хамелеон менялся и даже перерождался по мере продвижения по служебной лестнице. Обратим внимание на некоторые сведения и документы, достаточно красноречиво характеризующие его.

Не исключено, что этот «борец с культом личности» был искренен, когда восклицал: «Наша партия беспощадно сотрет с лица земли троцкистско-правую падаль… Это предупреждение всем врагам народа, всем тем, кто вздумает поднять руку на нашего Сталина». Через два десятилетия он сам посмел поднять руку на Сталина, но уже мертвого.

Позже он признавался: «Близость к Сталину несомненно повлияла на мое быстрое продвижение вверх… Долгие годы я всей душой был предан Центральному Комитету и лично Сталину». И еще: «Я не только ждал смерти Сталина, но и боялся этой смерти, боялся ее последствий в стране… У меня еще не было недоверия к Сталину».

Тут явно что-то не вяжется. Он писал вождю, жалуясь на сокращение в Москве списков репрессированных, присылаемых им с Украины. Курировал органы госбезопасности. Почему же недоверие к Сталину проявилось только после смерти вождя, когда он, Хрущев, возглавил страну?