– Значится так, воевода, – с болью в голосе, но уже деловито рёк князь, отвернувшись от реки, – я поутру выступлю вдогонку за остатками ввикингов Олафа да тех предателей новгородских, коим с ними уйти удалось. А ты в Нов-граде остаёшься со своею службой, всё до мелочи последней выяви, кто и чем помогал Вадиму и Олафу. И не забудь составить списки тех, кто мятежниками казнён был, должны мы дбать о верных людях своих живых и мёртвых. Мёртвым честь и слава, а их сродственникам – плата достойная из казны княжеской. А уж как вернусь, придётся нам разделиться, я останусь в Нов-граде, а ты займёшься обустройством Ладоги.

– Добро, княже, мыслю, посланцы мои успеют упредить полочан и отрезать путь беглецам по Заходной Двине.

Хлопнув друг друга по плечу на прощание, Рарог отправился обговаривать с темниками предстоящую погоню за уцелевшими викингами, а Ольг – в Ратный Стан.

Вышел он с молчаливым помощником и тремя изведывателями из воинского стана, когда уже вечерело.

– Поскольку многие дома сожжены и порушены, давай-ка, брат Вольфганг, проводи изведывателей в мой терем, пусть там поживут, пока разбираться с предателями будем да к суду княжескому их готовить, – велел Ольг. – А я по граду пройдусь.

Вольфганг кивнул, и все четверо удалились.

Оставшись один, воевода думал о последних словах князя: «займёшься обустройством Ладоги». «Выходит, надолго Нов-град покину и неведомо, когда вновь увижу её», – подумал воевода. До сих пор Ольг старался меньше бывать в Нов-граде, чтоб не тревожили сердце тяжкие воспоминания о любимой, не травили душу горьким полынным зельем. Он сражался с нурманами, ходил громить их ярлов в фиорды, с головою окунался в работы по возведению крепостных сооружений. Был занят так, что поздним вечером падал на своё ложе и сразу засыпал, а утром уже обучал молодых воинов, строил, либо летел в погоню за очередными драккарами на своих быстрых, специально сработанных для того ладожскими мастерами боевых лодьях. Он не давал себе ни минуты передыху, так легче было справиться с сердечной болью. А сейчас она была так близко… Ольг опять вспомнил последнюю встречу с Велиной у Торжища, и недавние слова Ефанды: «Я так устала, братец, с твоей Велиной», и сердце, не слушаясь разума, начало гулко стучаться в груди воеводы. «Теперь она вдова, только муж её моими воинами убит, как Велина на сие поглядит?» – размышлял воевода, погружённый в думы, разумея, что всякий раз, идя по граду, будет искать очами её стан среди прохожих жён. Сам не заметил, как оказался перед тесовыми воротами посадского терема.

– Эх, решайся, воевода, чему быть, того не миновать! – прокашлявшись, сам себе повелел Ольг и решительно постучал в ворота. Рыжий охоронец опасливо выглянул через крохотное оконце в воротах.

– Хозяйку зови, мигом, – повелел начальник изведывателей.

– А чего сказать-то? – спросил охоронец.

– Ольг из Приладожья, скажешь, – решительно молвил воевода.

– Хозяйка повелела проводить гостя в терем, – сообщил, вернувшись, дюжий страж ворот.

«Ишь, как на моего Вольфганга похож, – отметил про себя воевода, взглянув ещё раз на рыжего охоронца, – наверное, тоже из франков будет».

Она поднялась навстречу с широкой лавы, всё такая же статная, как и в девичестве, только очи её стали недоверчиво внимательными, а тело более округлым и оттого сумасшедше обворожительным. Они стояли некоторое время, глядя друг на друга, а потом враз ринулись навстречу, заключив друг друга в крепкие и горячие объятья.

– Теперь я не простой воин, а воевода, и смогу взять тебя в жёны, Велина, – шептал Ольг, боясь раскрыть объятия, словно его любимая была птицей и могла улететь.

– Конечно возьмёшь, любый, – жарко задышала жена, уже порядком истомившаяся без ставшей привычной за годы замужества ласки.

– Как я ждал тебя, милая, как тосковал… – шептал воевода, задыхаясь от страсти и нежности.

Велина покрыла его лик быстрыми жадными поцелуями, одновременно увлекая за собой к широкому берёзовому ложу, изукрашенному резьбой. Ольг ничего не ощущал и не видел, кроме её очей, уст и упругого горячего тела…

Когда утомлённые и благостные, они лежали подле друг друга, Велина, нежно поглаживая могучую грудь воеводы, прошептав много ласковых слов своему любимому, как бы невзначай спросила:

– А скажи, мой могучий богатырь, коли вдруг что с князем случится, ты можешь вместо него князем стать?

– Не должно с ним ничего случиться, коли мы, соратники боевые, всегда рядом. Ежели ему гибель, так и нам, какой тут делёж?

– Так-то оно так, да малость не так, как говаривал мой покойный муж. Ведь не только в бою люди гибнут. Бывает, человек за праздничным столом костью поперхнётся и всё, готов. А вот ещё, говорят, есть такое зелье ромейское, ежели его добавить в питьё человеку, то он через седмицу-другую тихо умрёт, и все будут думать, что от болезни…

– Ты к чему такие речи заводишь, милая?

– А к тому, любый, что ты воевода, дружина под тобой и под князем ходит, а как только ты один останешься, так и выходит, что тебе князем-то и быть…

– Перестань, Велина, ни к чему эти речи! – невольно повысил голос Олег.

– Да я просто о своём, о бабьем, ведь как хорошо-то княгиней быть! И почтение, и уважение со всех сторон, а уж платьев да прикрас ладных не счесть… – Увидев, что по челу Олега вновь пробежала тень недовольства, она тут же прижалась к нему и нежно заворковала словами, призывно заиграла очами: – Ну, не серчай, милый, я ведь жена не старая, хочется красивой и нарядной быть, что ж тут худого?

Олегу не по нраву пришлась болтовня Велины, но постепенно он успокоился. Тепло, покой и нежное поглаживание женской руки, воркование тихой речи и расслабленность всех членов после бурного и жадного милования стали быстро погружать воеводу в сон. Именно в том пограничье сна и бодрствования продолжали возникать слова: «А у царицы греческой, рекут, золотая повозка есть, вот бы на такой по Нов-граду прокатиться…» «Кабы нашёлся такой человек, да влил ромейского зелья в питьё княжеское, так и стали бы мы с тобой, милый, Новгородчиной вдвоём править, я бы тебе сына родила…»

Ольг пробудился, не понимая, впрямь ли сказаны были те слова, а может, почудились. Он не подал виду, что вернулся в явь. К подобной осмотрительности приучила его Тайная Служба. Воевода только чуть размежил один глаз и увидел, что очи Велины закрыты, а пальцы левой руки перебирают некую безделицу на шее, крошечную амфорку в серебряной оправе, что висела у неё на шнурке вместе с нательным крестиком.

– Только не тот ты человек, милый, – с улыбкой ласкового превосходства молвила вдова, – больно совестливый, всё по Прави жить стараешься, придётся другого искать… – сонно вздохнула она, зевая.

Послышался плач младенца, видимо, тот был в соседней комнате. Опасаясь, чтобы Велина не заметила его бодрствования, воевода сонно перевернулся на правый бок и ровно засопел, как большой ребёнок.