СЛОВНО И НЕ БЫЛО НИКАКОЙ ДОРОГИ…

СЛОВНО И НЕ БЫЛО НИЧЕГО, КРОМЕ…

Угаров на негнущихся ногах обошел опрокинутую набок машину – белый джип, совсем новый джип с синими буквами UN на дверях и на крыше. Выбитое лобовое стекло, на приборной панели, на сиденьях, на осколках – везде следы крови.

В грязи валялось несколько пистолетных гильз, но их прямо на глазах поедала ржа, какой-то нездешний смертельный для металла грибок, и гильзы превращались в прах, чтобы уже никогда ничему не служить доказательством. Что-то где-то упало, стукнулось, отдаваясь эхом, – какой-то предмет, вывалившийся то ли из кармана, то ли у кого из рук, но этот звук был посторонним, лишним, и, чтобы заглушить его, в разбитой машине внезапно ожила магнитола: бормотание далекой радиостанции, помехи, обрывок музыки – рок-н-ролл, снова помехи, помехи, шипение, словно чье-то изъеденное червями мертвое горло пыталось взять нужную ноту.

Рокот барабана… голоса… Уже не три голоса, а десятки, сотни голосов…

Угаров оглох от этой нестерпимой адской какофонии, сверлившей его мозг.

Оранжевый свет и…

ЭТО БЫЛО ЧТО-ТО ВРОДЕ ВЕЧЕРНЕЙ ТРАПЕЗЫ.

ПИР НА ЗАКАТЕ СОЛНЦА.

ОН УВИДЕЛ ИХ ВСЕХ – ДАЖЕ ТЕХ, КОТОРЫЕ НИКОГДА НЕ ВЫЛЕЗАЛИ ИЗ СВОИХ ПОДЗЕМНЫХ НОР.

В грязи, в которую под нескончаемым дождем превратилась белая горная албанская пыль, заменявшая и пиршественный стол, и скатерть, лежало тело мужчины – когда-то крупного и сильного, а сейчас превратившегося в жалкого калеку в зеленой больничной робе.

Угаров никогда в жизни не видел ТРОЯНЦА, даже и не подозревал о его существовании, и о той ночи в госпитале, и о пропаже из морга, породившей столько слухов. Он не знал ни о стеклянном переходе на четырнадцатом этаже, ни о самоубийстве.

Он увидел только одно: человека в больничной робе пожирают, потрошат, вспарывая его кожу когтями, острыми, как бритва, вгрызаясь, добираясь до внутренностей, до самых лакомых частей.

Сгнившая тварь, дыхание которой Угаров чувствовал на своем лице, с ликующим воплем бросилась к телу, рыча и расталкивая своих жутких собратьев. Но уступать ей место за пиршественным столом никто не желал. Полосуя когтями направо и налево, тварь прокладывала себе дорогу в визжащем смрадном клубке. В завязавшейся драке уже ничего нельзя было разобрать: оскаленные клыки, горящие глаза, сгнившие морды, впивающиеся друг другу в глотку.

Кто-то коснулся ноги Угарова. Он увидел девочку, которую хорошо знал – видел и в снах, и наяву, и там, на пыльной дороге, и позже в квартире, где работал телевизор, и гораздо раньше, когда познакомился с ее старшей сестрой, которую пытался спасти, догнать и спасти, но потерял, не догнал, потому что УБИЙЦА – и это он теперь понимал – убийца спасти никого не может, даже если очень захочет.

Она подползала к нему по-паучьи, вид ее еще не был так жуток, как у остальных, лицо, правда, уже покрывали язвы, но черты все еще были те самые, прежние, хорошо узнаваемые. Ожерелья из пиявок, которое некогда так его ужаснуло, на ее шее уже не было. Пиявки, как верные спутники, следовали за ней в мутной жиже.

– ПРИСС-СС-ОЕДИНЯЙ-СССЯ!

Она улыбалась, скалясь в улыбке.

– К НАММ, ИДИ К НАММ ССЮДА-А… ВСЕ РАВНО ТЫ НАШ-ШШ!

В ее вытянутой руке что-то было, она протягивала это Угарову, предлагая ЭТО, как гостеприимная хозяйка застолья предлагает попробовать редкий деликатес.

Угаров глянул – это было сердце, вырванное, окровавленное сердце, и эта тварь… это существо… этот ребенок предлагало ему, звало, искушало…

– Лера, не смей! – он схватил ее за кисть, сжал так, что она взвизгнула от боли. – Не смей, брось это!!

– Ты НАШШШ… ЕШШШЬ!

– Не смей! Опомнись!

– ИДИ К НАМММ…

– Вспомни, кто ты, вспомни сестру, она же любила тебя…

– Ее нет, ее больше нет, а ты… ты нашш, ты ну-у-ужен намм…

Угаров вывернул ей кисть, схватил ее за горло, она завизжала и впилась в его руку зубами. Но он не чувствовал боли:

– Ну на, на жри меня, кусай, убей меня, слышишь, только брось ЭТО!

Воя от ярости, она продолжала его терзать, а он… Он схватил ее и вскинул себе на плечо. Как там, как во сне, где за него это сделал другой. Она царапала его спину, лягалась, но ТО кровавое причастие, вырванное из тела ТРОЯНЦА, выпало из ее рук.

Человеческое сердце…

Не разбирая дороги, не оглядываясь на то, что творилось у него спиной, Угаров, унося девочку на плече, бросился прочь – мимо разбитого джипа, вниз по мощенной булыжником улице мимо домов, давно уже превратившихся в склепы. Ему казалось, что он спускается по склону горы целую вечность. И чем дальше он уходил, тем слабее становилось сопротивление девочки. Вот она почти затихла.

– Лера, – позвал он, – Лера, ты слышишь меня? Потерпи…

– ДА ВОН ОН, СМОТРИТЕ, Я ВИЖУ ЕГО! АНДРЕЙ!!!

Катя вздрогнула от крика Мещерского. Он указывал наверх на одно из фабричных окон, от рамы вниз уходила та ржавая лестница, дышащая на ладан.

В оконном проеме появилась мужская фигура, придерживавшая что-то на плече – какую-то ношу…

– У него ребенок, там девочка с ним! – крикнул Гущин, вскинувший было пистолет. – Угаров, ты слышишь меня? Выходи! Сопротивление бесполезно!

Мужской силуэт четко выделялся на оранжевом фоне, заливавшем оконный проем каким-то мертвым безжизненным светом. То, что они сначала приняли за сполох костра, пламенем не было.

Мещерский как завороженный смотрел туда – в это слепое фабричное окно. ТАМ ЕЩЕ КТО-ТО ЕСТЬ. КТО ПОКАЖЕТСЯ, ЯВИТ СЕБЯ ВОТ СЕЙЧАС?..

– Помогите! – крикнул Угаров.

Он начал спускаться. Они видели, как он бегом скатывается по лестнице. А он не замечал даже ее ступеней – только булыжную мостовую, горную булыжную мостовую, по которой он никогда не ходил прежде. Опрокинутый джип с залитым кровью салоном, старое корявое дерево, которое надо было обойти стороной, иначе…

– Помогите мне! Возьмите ее и уходите отсюда! Все уходите! Быстрее!

Что-то было в его тоне такое, что Гущин… даже полковник Гущин…

– Ну-ка давайте назад? – скомандовал он.

– Но мы… – Катя от волнения растеряла все слова.

– В арку, я сказал, не рассуждать и не высовываться! – Гущин буквально втолкнул их с Мещерским под кирпичный свод.

А сам ринулся к лестнице. Угаров был уже на ее последней ступени. Он был весь обрызган кровью, но не замечал этого. Гущин снова вскинул пистолет:

– Стой, положи ребенка на землю и отойди на три шага.

Но Угаров точно не слышал. Лера была на его руках, он протягивал девочку Гущину.

– Ну! Быстрей!

И Гущин принял ребенка. Лицо Леры и ее рот были чем-то измазаны, но некогда, некогда, некогда было смотреть, разбираться.