— Сегодня?

— Скоро, — ответил он и ласково погладил ее широкой ладонью по голове.

Домашние готовились к Пасхе, вечеру, не похожему на другие. Мама и бабушка Хильда уже вымыли кухню, чулан, печку и ледник, а теперь протирали буфетные полки и убирали туда серебряный чайный сервиз, освобождая место для пасхального фарфора. Ханна изучала картину над буфетом. На картине девочка ее возраста сидела за шитьем и смотрела в окно. Заметив там что-то, она подалась вперед — эта поза и нетерпеливый взгляд всякий раз очаровывали Ханну. Девочка на картине забыла о работе, пусть даже и на миг. Ее руки замерли, еще не пришитые пуговицы блестели на столе, но то, что происходило у нее на уме, было гораздо важнее. Ханна ее понимала.

Эту картину отец купил пару лет назад, в тысяча девятьсот сороковом году, прямо перед днем ее рождения. Он регулярно посещал собрания Комитета по делам еврейских беженцев из Германии, проходившие в кафе «Роттердам», рядом с Алмазной биржей, и в тот день взял Ханну на аукцион, где одни семьи продавали картины, вазы, драгоценности и восточные ковры другим семьям, а вырученные деньги шли на поддержку беженцев. Необходимо, считал отец, снять с плеч правительства бремя заботы о еврейской бедноте.

Когда картину выставили на торги, Ханна ахнула. Лицо девочки прямо-таки светилось: голубые глаза, щеки, уголки рта — яркие, лоснящиеся, и это еще при взгляде издалека. Девочка на картине казалась живее сидящих в зале.

Отец предложил цену, и Ханна затаила дыхание, не веря собственным ушам. Торг продолжался, ставки росли. Он сжал ее руку после двух сотен гульденов, и она стиснула его ладонь в ответ, когда цена перевалила за три сотни. Чем выше называли суммы, тем крепче она сжимала руку, пока наконец отец не назвал окончательную цену — тогда Ханна воскликнула: «Папа!» — и не выпускала его руку всю обратную дорогу.

Домой они вошли, неся все еще завернутую картину. Мать оторвалась от дел, выпрямилась и вопросительно перевела взгляд с дочери на отца, точно чувствуя — случилось нечто из ряда вон выходящее. Ханна помнила, как в восторге ходила из комнаты в комнату и выбирала, где повесить картину, пока не остановилась на стене над буфетом, в столовой. Потом развернула бумагу и подняла полотно перед собой: «Смотри, мамочка, какая прелесть!» В тот день, как и сейчас, она, вытянувшись по струнке, сидела за обеденным столом напротив картины и последней отправилась спать.

В дом вбежал Тобиас.

— Ханна, Ханна, — протягивал он ей свежий весенний листок, — смотри, с этого края двадцать четыре зубчика, а с этого — всего двадцать два. Почему?

Девятилетнего Тобиаса разбирало любопытство. Он интересовался паутинками и песнями сверчка, собирал жуков и бабочек, держал зеленую черепашку и кролика по кличке Илия и повсюду носил с собой блокнот, куда записывал свои наблюдения. Четыре года разницы с сестрой делали ее в его глазах бесконечно мудрой, и он засыпал Ханну вопросами, на которые она, не разделявшая его увлечений, не всякий раз знала, что ответить.

— Не знаю, Тоби. Наверное, просто в природе не все одинаково.

Тут мать велела Тобиасу собрать с чердака хамец: ячмень, бобы, чечевицу — словом, любые зерна, которые набухают от сырости и могут идти на приготовление квасного теста. Уничтожение всего квасного — дань традиции, память Пасхи Господней. Взамен на корм птицам мать дала мальчику несколько сухих картофельных кожурок, из которых они теперь варили суп.

В наступившей тишине слышались только воркованье голубей с чердака да шорох тряпки, которой мать протирала полку. На глазах у Ханны лицо брата вытягивалось от изумления. Он недоверчиво посмотрел на кожурки, потом на сестру.

— А что же им есть завтра?

Еще один вопрос, на который она не знала ответа.

Глаза мальчика потемнели, по лбу побежали морщинки, и на мгновение Ханна ужаснулась, увидев в нем старика. «Он знает, что картофельные очистки не заменят птичий корм, — крутилось у нее в голове. — Чтобы он не узнал, как птицы страдают, надо скорее покончить с этим». Она смотрела, как от растерянности согнулись плечи брата, потухли глаза, и потянулась было обнять его, успокоить, но он отстранился и, всхлипывая, выбежал из кухни и вскарабкался на чердак. Невидимая рука сжала ей сердце.

— Нельзя, чтобы ребенок так плакал, — заявила Хильда, стоило Тобиасу ступить за кухонный порог.

Хильда никогда не упускала случая поговорить о ком-нибудь за глаза. Она побарабанила пальцами по буфету для пущего эффекта и продолжила:

— Пусть лучше Ханна уберется наверху.

— Он любит этих птиц, Хильда. Оставьте его. Пускай побудет с ними наедине, погорюет. Настало время ему понять пасхальную историю.

И мать с новым усердием вернулась к буфетным полкам. В этом году она, казалось, объявила мебели войну. Как она еще могла столько убираться?

Раздосадованная отпором, Хильда повернулась к Ханне:

— Ты почему не помогаешь матери?

Ханна пожала плечами и подергала бумажным шариком на веревочке перед носом кошки Тобиаса. Мыть кухню, чистить серебро, готовить — все это ее больше не интересовало.

— Это не ответ, — настойчиво повторила старуха.

— Не хочу.

— Вы только послушайте ее — не хочет! Чего тут хотеть?! Работать надо!

— Видишь, Ханна, мы все что-то делаем, — сказала мать. — Ты могла бы прокипятить посуду.

— Каждый должен работать, — объявила Хильда. — Работа да молитва — и чуть-чуть отдыха в перерывах. Знаешь, как трудилась твоя прабабка Этти? Она вращала колесо шлифовального станка твоему прадеду. Тридцать лет ходила по кругу и толкала рычаг, борозду в полу протоптала — и хоть раз бы пожаловалась! Так и проработала до тысяча восемьсот шестьдесят седьмого года, когда…

— Когда наконец купили лошадь. Знаю-знаю, ты как приходишь — всегда мне это рассказываешь.

— И хоть бы что-нибудь впрок пошло!.. Тебя же просят всего лишь матери помогать. Если хочешь замуж, надо учиться вести хозяйство. Или ты собираешься до старости сидеть в девках и гнуть спину за гроши? Эдит говорит, ты и уроков не делаешь. Подумать только! Никак тянет обратно к шлифовальному колесу.

Ханна опять передернула плечами. Может, это не так уж и плохо. Особенно если от нее все отстанут.

— Думаешь, мы зачем все годы корячились — чтобы ты стала крутильщицей сигар? Мелкой торговкой? Вот куда дорога ленивым евреям!

Ханна потупила взор и уставилась на серые войлочные тапочки Хильды, нацеленные на нее, будто две бесхвостые крысы.

— Твой отец — первый в роду шлифовальщиков, кто завел собственный ювелирный магазин. Вот с кого пример надо брать!

Краем глаза Ханна заметила, как мать поморщилась.

— Сходи хоть, что ли, за петрушкой и яйцами, — вмешалась она. — Сол Майер обещал приберечь мне голяшку. Да и день пригожий какой! Вон на липах вдоль Схельдестрат уж, верно, листья распустились. Причешись только — и ступай.