Пелагея прошла вдоль берега ещё шагов двадцать и начала отворачивать вправо, чтобы выйти к обозу. Снег стал редеть. Ветер притих. Над чёрными верхушками елей рассыпались яркие морозные звёзды. Казалось, от них тоже пахло мёрзлым мёртвым снегом. Ясная полынья вверху с каждым мгновением увеличивалась, и через минуту над молодым березняком поплыла подтаявшая с одного края ущербная луна. Стало совсем светло. Пелагея огляделась. И тут вдруг ощутила мгновенный страх. Ей казалось, что она в этом березняке не одна, что кто-то следит за ней, затаившись совсем рядом. Она передвинула автомат на грудь, потянула на себя тугую скобу затвора. Она старалась делать всё так, как учил Курсант. Шест пришлось бросить. Он мешал. Впереди возвышался горбатый холм, похожий на полуразрушенное строение. «Неужто это хутор?» – подумала Пелагея и прибавила шаг. И в это мгновение два волка отделились от подножия холма и беззвучной осторожной тенью метнулись в сторону ельника. Пелагея вскинула автомат. Но не выстрелила. Ждала. Решила: если появятся вновь, то тогда она нажмёт на курок. Во рту пересохло. Она нагнулась, захватила горсть снега и сунула в рот. Лицо её и всё тело горели. Но страх лишь мгновение владел ею. Пелагея сдвинула с места лыжи. Приблизилась к холму и вскоре в свете вызвездившего неба отчётливо разглядела впереди остов большого самолёта. Самолёт лежал на боку, выбросив вверх наполовину обрубленное широкое крыло. При падении самолёт, видимо, не взорвался и не горел. Гарью от него не пахло. Пахло свежей смазкой. Так, вспомнила Пелагея, пахло от новых тракторов, когда они приезжали из районной МТС пахать колхозные поля. Один из люков самолёта зиял чёрной пустотой. Именно оттуда выскочили волки. На снегу хорошо виднелись их следы, оттенённые лунным светом. Хотелось заглянуть вовнутрь. Но на это она не решилась. И, обойдя корпус самолёта, двинулась прямо по сияющей под ногами лунной дорожке. Вскоре впереди послышались звуки и голоса двигавшейся вдоль поймы деревни: стук топоров и лопат, скрип гужей и ржанье лошадей. Пелагея побежала быстрее. Её гнал уже не страх, а то ощущение жуткой пустоты, которое осталось после него. Хотелось поскорее добежать до людей, заговорить с ними, услышать их живое дыхание, почувствовать запах их одежды.

– Ты чего, дочушь? Вроде как не в себе? – спросил её Пётр Фёдорович, когда она рассказала, что протока недалеко, шагах в двухстах левее просеки, по которой они продвигаются вперёд.

– Да волки меня напугали.

– Какие волки?

Она рассказала о самолёте. Пётр Фёдорович выслушал её и тут же сделал широкую зарубку на берёзе.

– Будет пора, вернёмся. Посмотрим, что там. А волки… Должно быть, трупы растаскивают. – И спросил: – Чей же самолёт-то? Наш? Или германский?

– А я и не знаю. И на наш похож. И на ихний.

К утру, совсем выбившись из сил, спустились на речную протоку. На реке уже хорошо держал не только лёд, но и наст. Даже кони и коровы не проваливались.

– Шибче! Шибче давай! – торопил Пётр Фёдорович людей.

– Ну, теперь, может, Бог пронесёт – оторвёмся, – сказал Иван Лукич.

Раненых везли на одних санях, плотно уложив их на сено и сверху укрыв шинелями. Иван Лукич шёл рядом с санями. Теперь, когда они спустились на протоку и обоз начал двигаться быстрее, он немного успокоился. Ему снова захотелось выпить. Чтобы согреться. Ветер продувал его до костей. Шинель, которую он натянул поверх ватника, казалось, совсем не грела. Бутыль с первачом унесла с собой Зинаида. А сани её были где-то позади. Там, укутанные одеялами, ехали две старухи и трое Пелагеиных сыновей. К ним и ушла Зинаида.

На рассвете они всё же остановились. Ночью замёрзли две старухи, две сестры. Их сняли с саней и начали копать ямку в снегу под берегом.

– Нельзя тут, – замахал рукой Пётр Фёдорович бабам. – Весной унесёт.

– Так перенесём же ещё! До весны-то!

– Неизвестно, перенесём ли…

Понесли выше на берег и закопали под ивовым кустом в сугробе.

В ельнике, в затишке, Пётр Фёдорович приказал развести костры. Надо было варить еду и хоть немного обогреться. Туда же, в ельник, завели лошадей.

Когда все распоряжения были сделаны, Пётр Фёдорович снова позвал Пелагею:

– Палашенька, дочуш, опять тебя в разведку посылаю.

– Куда ж теперь, тятя? – устало, но с готовностью исполнить любой приказ отца спросила Пелагея.

– Иди вперёд. Но дальше километра не заходи. Если не выйдешь к озеру, ворочайся. Внимательно смотри по берегам. Или мы прошли хутор, или он где-то тут, рядом.

– Какой хутор, тятя?

– Сидоряты.

Пелагея помнила эту семью. Когда началась коллективизация, они с Зиной ходили ещё в школу. С нею за партой какое-то время сидел Стенька Сидоришин. По предметам соображал он туговато, но хорошо рисовал. Особенно птиц. Снегири и овсянки в его тетрадке были как живые. И везде он их рисовал: и в тетради по русскому языку, и между столбиками заданий по арифметике. Но однажды Стенька в школу не пришёл. Не пришёл и на следующий день, и на третий. Учительница сказала, что больше в их классе он учиться не будет. А ещё через несколько дней в школу пришёл милиционер и начал расспрашивать, не видел ли кто Стеньку или его родителей. Потом по Прудкам разнёсся слух: Сидоряты ушли в Чёрный лес, чтобы не записываться в колхоз, милиция их ищет и не может найти. Скот свой Сидоришины угнали с собой: двух коров, двух лошадей, овец и свинью с поросятами. В Прудках люди знали, куда ушли Сидоряты. Но молчали. С тех пор прошло больше пятнадцати лет.

Пелагея ходко шла по плотному сбитому ветрами и морозом насту. Лишь кое-где лыжи врезались в ночные намёты и тонули в рыхлом снегу. Солнце поднималось за спиной малиновым столбом, и снега вокруг будто облило розовым молозивом. Пелагея оглядывала здешний мир, и праздничность его цветов и оттенков отзывались душевным покоем. «Всё будет хорошо, – думала она, – всё будет хорошо…» Не может же здесь, посреди этого розового покоя, от которого, кажется, вот-вот запахнет свежим парным молоком, исходить зло, опасность для неё, для её детей и родни. Какое-то беззвучное движение уловил её глаз. Она испуганно встрепенулась, пока ещё не понимая, что она увидела и где. Боясь останавливаться, она огляделась. Справа начинался глубокий овраг. Видимо, летом по дну его течёт ручей, берущий начало где-нибудь неподалёку, в родниках, вон под теми дубами наверху. Овраг зарос липами. И на одной из них, самой большой, что-то наброшено, как будто какое-то покрывало, огромных размеров, округлое. Низ его слегка трепещет. Ветра нет, но концы покрывала всё же колышутся. Видимо, там, вдоль оврага, протягивает тугим сквозняком. «Да это же парашют, – догадалась Пелагея. – Вот и стропы вниз свисают. И на них висит человек. И под его телом кто-то копошится. Человек висит неподвижно. А внизу – живые. Да это же волки! Нет, на волков вроде не похожи. Собаки!»

– А ну пошли! – закричала она и взмахнула автоматом.

Теперь и собаки её заметили. И сразу кинулись вниз. Они летели по оврагу лохматым рычащим комом. Пелагея оцепенела, с ужасом видя, как приближается к ней оскаленный клыками лохматый ком. Она всегда боялась собак. И теперь, мгновенно поняв, что они там делали вверху, возле мёртвого тела парашютиста, и что вот-вот они кинутся на неё, она выставила вперёд автомат, поймала в кольцо прицела стремительно приближающуюся цель – совместить три точки! – и нажала на спуск. Она не боялась стрелять, никогда не пугалась звуков выстрелов. «Главное, – думала она теперь, – не промахнуться». Из ствола плеснуло огнём и металлическим грохотом. Автомат подбросило вверх, стало задирать. Она отпустила курок, снова прицелилась и теперь уже выпустила точную, в самую середину оскаленного лохматого кома, длинную очередь. Одна из собак завертелась на снегу и замерла. Две другие, визжа и пряча клыки, метнулись в кусты. На снегу среди размётистых следов она увидела будто завёрнутые в пушистый снег капли и жгутики крови.