Воронцов разделил отряд на пять групп. Одна ушла с обозом. Четыре остались в заслоне на четырёх завалах, которые они успели устроить с севера, северо-западной и северо-восточной стороны.

И вот они, пятеро, с пулемётом и двумя миномётами, затаились на северо-западном завале, откуда, по их предположениям, и должна была начаться первая атака.

– Владимир Максимович, я вас вот о чём давно хочу спросить, – сказал Воронцов, укрываясь второй шинелью, которую он захватил из землянки. – На нашу страну напала германская армия. А мы воюем с людьми, которые в основном говорят по-русски. То этот шкурник Кузьма со своими дружками, то казаки атамана Щербакова, то эти, в красноармейской форме.

Турчин, стиснув зубы и прикрыв глаза, молчал. Но Воронцов знал, что подполковник не спит.

– А свои хотели расстрелять.

– Эта война по своим масштабам и жестокости превзойдёт многие предыдущие. И судьбы множества людей она сломает, как соломинку. Миллионы будут похоронены вот в этих снегах. А что касается войны со своими… Самая трудная война, самая кровавая схватка – это схватка со своими единокровными. Потому что в ней, как правило, не бывает победы и победителей. И в такой войне, даже если выживешь, то погубишь душу. Вот вся цена такой победы. Вся суть её. И потом: такая война не кончается победой, в один день.

– Вас послушать, товарищ подполковник, получается, что и в нашей Гражданской победителей не было? И героев не было? А Чапаев? А Будённый?

Турчин сдержанно засмеялся. И сказал:

– А знаешь, Курсант, я тебе дам вот какой совет: пусть у тебя перед глазами стоят не те подонки, которых прудковские мужики искромсали топорами, а те две девочки, которых, слава богу, удалось отбить живыми. И пусть это видение укрепляет тебя всякий раз, когда твоё сомнение начнёт мешать твоей уверенности нажимать и нажимать на курок. Мы, Курсант, солдаты. Всего лишь солдаты. Солдат, который слишком глубоко начинает размышлять о смысле войны, очень скоро перестаёт быть хорошим солдатом. А ты хороший солдат. Береги в себе пока именно это. Настанет другое время, разбуди в себе другое. Только момент не пропусти. Жизнь меняется. Порой стремительно. И то, что ещё вчера было востребовано, сегодня уже может оказаться не просто ненужным хламом, а опасно ненужным. Сегодня мы – солдаты. И завтра тоже. Но конец наступит и этому.

– Солдаты должны драться на фронте. А мы где? За что мы дерёмся? Приказы каких генералов и каких штабов исполняем мы?

– Если мы спасём хотя бы часть этих людей, которые ушли в лес, то лично я буду вполне удовлетворён. Ты думаешь, Родина – это только территория, земля? А ты не думал о том, что вот эти люди, отход которых мы должны теперь надёжно обеспечить, и есть наша Родина?! Там старики – наши отцы. Там женщины – наши матери, сёстры и дочери. Невесты. Да, и об этом ты должен думать… Война рано или поздно закончится. И тогда наступит мирная жизнь. Люди вернутся на свои родные пепелища. И тогда они начнут не только отстраивать свои жилища, но и рожать детей. Когда на войне гибнут солдаты, вроде нас с тобой, это почти естественно. Конечно, лучше для любой армии и страны, если погибнет меньшее количество солдат. Но и в этом малом количестве жертв могут быть наши с тобой жизни… Плановые потери. Есть такой термин в штабных документах. Судьба солдата на войне – убивать или быть убиту. А вот их, ушедших в лес, мы должны отвести от гибели любой ценой. Потому что для новой жизни они нужны больше, чем мы. Ну что, давай попробуем уснуть? Мне скоро заступать на пост.

И в это время в стороне дороги пронзительно крикнула сова.

– Слыхал? Это Кондратий Герасимович голос подаёт, – обрадовался Воронцов.

Когда в стороне вырубок началась стрельба, обоз только-только скрылся в лесу. Воронцов опасался, что старшина, отходя, приведёт за собой немцев. И теперь, услышав его условный сигнал, он понял, что группа старшины оторвалась от преследования.

Воронцов ответил.

Вскоре за соснами заскрипел снег. Воронцов разглядел в темноте только троих. «А где остальные?» – подумал он с горечью, уже зная наперёд, что скажет сейчас старшина.

Атака началась на рассвете. Ночью разведка несколько раз подходила к завалам. И всякий раз её обнаруживали и отбивали. Утром начался миномётный обстрел. Пятидесятимиллиметровые мины иногда ударялись в стволы деревьев и взрывались вверху, осыпая завалы и оборонявшихся в них партизан осколками. Обстрел длился с полчаса, не причинив северо-западной группе никакого вреда.

– Тихо, ребята, не высовываться, – сказал Турчин, когда впереди появилась нестройная цепь автоматчиков в белых замызганных камуфляжах. – Если мы сейчас ввяжемся в позиционный бой, они нас перестреляют в течение часа. Вон, видите, за цепью, от сосны к сосне, передвигаются два снайпера. Они видят в нас партизан, в лучшем случае вчерашних пехотных бойцов из окопов. А мы дадим им ближний бой. Они его не ждут.

– Приготовить гранаты, – шепнул Воронцов старшине.

Старшина Нелюбин лежал в окопе, выстланном еловыми и сосновыми лапками. Когда Турчин предложил ближний бой, он переложил за пазуху «парабеллум» и расстегнул чехол сапёрной лопатки, откинул клапан чтобы, в случае необходимости, шанцевый инструмент можно было выхватить и пустить в дело одним движением. Оглянулся на Иванка, который ничего из слов начальника штаба отряда не понял и теперь вопросительно смотрел на него.

– На, примкни как следует. – И старшина кинул ему в окоп немецкий штык, который, без чехла, с той жуткой ночи в Прудках, когда отряд вырезал в домах взвод пьяных полицейских, носил в голенище валенка, подтыкая его под портянку, чтобы не мешал и не колол пятку. – Когда начнётся, сиди на месте. Если успеешь, расстреляй обойму. Целься не в передних, а вон в тех двоих. Это – снайпера. Если кто на тебя попрёт, привстань и вперёд выставляй штык. Только не сразу, а когда подбежит вплотную. Чтобы сам наткнулся. Целься штыком в живот. И ничего не бойся.

Цепь приближалась. Уже был слышен хруст снега под лыжами и упругое натренированное дыхание десятка глоток. Старшина почувствовал, как его затрясло. Зачем-то вспомнилось, как отбивались от немцев в овине и что было потом. Дёрнуло душу сомнение: «и зачем мы их так близко подпускаем?» Опять оглянулся на Иванка: тот сидел спокойно, надёжно замаскированный снегом и хвоей, которой их обсыпало во время миномётного обстрела.

Воронцов приготовил обе гранаты, которые взял с собой.

– Бросай! – крикнул Турчин и вскинул руку с пистолетом.

Обе «феньки», одна за другой, полетели под ноги замызганным белым камуфляжам. Взрывы гранат и торопливый треск автоматов слились в один сплошной рёв. Длилось это не больше минуты. Турчин перезарядил магазин своего ТТ и сделал ещё два выстрела.

– Ну, вот и всё, – сказал он. – А теперь отсюда надо уходить. Но не назад, а в глубину и правее. Иначе они нас достанут минами.

Вскочили на лыжи, побежали, выстроившись плотной цепочкой по одному, в затылок. Артиллерист и ещё четверо миномётчиков тащили миномётные трубы и плиты. Стрелять им не пришлось.