должна была говорить.

– Все в порядке, Анна. Когда-нибудь я расскажу, зачем я стреляюсь. А пока, давайте пить чай.

Позже вошла служанка и шепнула что-то Анне на ухо, после чего та приподняла брови и засмеялась. Я сразу понял, о чем говорит служанка, меня бросило в жар. Видимо следы от ударов кнутом слишком хорошо выделялись на спине Двинского. Мы просидели за чаем около двух часов. Все это время я понимал, что здесь не будет рассказов о внешнем мире, о сплетнях и о других вещах, от которых меня тошнит.

Я ехал домой поздно ночью, вспоминая тоскливый взгляд Анны, когда был в объятьях Лизы. Как прекрасна она в тот момент. В голове снова началась путаница. Мысли о том, что я делаю все напрасно, что все дела и проблемы бессмысленны – не давали мне покоя. Я знал свое имя, знал свои заботы и чувства, но ощущение беспомощности перед миром не давало мне покоя. Я понимал, что не знаю ничего. Какова моя цель? Что мне делать?

Я смотрел на звезды, которые светили на черном небе. Они прекрасны. Но для чего они даны? Действительно ли это звезды, о которых говорил Вицер?

– Останови здесь, Сергей.

– Посреди поля, Господин?

– Именно. – Что-то начинало меня душить.

Сергей пожал плечами и остановил повозку.

Я вышел на дорогу и пошел по вспаханному полю, глядя вверх. Шел медленно, очень медленно, но обернувшись, я уже не видел свою повозку и не слышал лошадей. Из-за тумана я не мог видеть дальше двух метров, но меня это не волновало. Голова опустела, ноги стали тяжелыми, я почувствовал жар. Вдруг впереди я увидел черный силуэт, испугавшись, стал пятиться назад. Заметив, что тень не двигается, я развернулся и бегом бросился назад. Я бежал изо всех сил. Меня не мучал ни жар, ни мысли, а ноги мои были легкими, как перо. Я боялся обернуться, однако не удержался – оглянулся, споткнулся и упал. Стало холодно, горло разрывалось, а грудь наполнилась печалью. Я закричал. Слезы брызнули из глаз моих. Опустив голову к земле и проскулив несколько минут, я поднял ее и снова закричал. Я кричал, пока снова не рухнул на землю без сил.

Я не помню, как попал домой. Проснувшись где-то под вечер, я подошел к окну и стал смотреть на серые тучи. Я слышал, как внизу отец разговаривал с человеком, который был явно не в лучшем расположении духа. Я не хотел выходить из комнаты никогда, не хотел больше слышать этих людей, всех людей. Эта суматоха наскучила мне окончательно. Я понял, что потерял последнюю каплю интереса к жизни. Если я ничего не знаю и не смогу узнать, тогда зачем я здесь нужен. Я не хочу быть среди тех, кто живет в мире с этими мелкими судьбами, то есть не хочу быть среди всех людей. Я желаю отойти от дел, я желаю уйти совсем. Своими мыслями я сам себя загнал в угол.

Я лег на кровать и уснул. Меня разбудили утром Вицер и Михаил.

– Гриша, вставайте, я хочу осмотреть вас, – сказал Вицер, заботливо взяв меня за руку.

– Для чего? – Спросил грубо я.

– Как же? Мне нужно осмотреть твою руку.

– Она не болит. Все нормально.

– Если будешь трепать нервы, то я заставлю Михаила держать тебя, – сказал отец, вошедший в комнату.

Осознав, что меня не оставят в покое, я покорился. Вицер осмотрел мою руку с умным видом и как-то очень неубедительно бросил, что все будет хорошо. Мне казалось, что нет такого дела, в котором он бы не разобрался, но в случившимся с моей рукой, Вицер будто был не до конца уверен.

Когда все вышли, я погрузился в себя, рухнув на кровать. Мне стало противно смотреть на свой портрет, написанный девушкой, с которой я когда-то хорошо дружил за границей. Не могу вспомнить ее имя. Мне неприятно оттого, что я совершил такой глупый поступок. Поступок людей, которых я презирал. Выйти ночью в поле и вести себя как сумасшедший. Господи, как же стыдно! Испугаться темноты, и убежать, и рыдать. Позор! Разве к этому я стремился всю жизнь?

Внезапно зашла Мария Андреевна.

– Без стука, снова.

– Ну, уж прости меня, Гриша. Было велено передать тебе, что сегодня вечером тебе надо ехать на праздник, в честь дня рождения княгини Бурской, – сказала она.

– Я не еду.

– Это еще не все. Еще сегодня вас звали к вечеру в гости три дома…

– Да хоть десять. Они меня довели, Мария. Скажи мне, почему они все живут себе, радуются каждому платью, каждой нелепости, каждому слуху? Почему они живут, а я должен страдать? Почему я страдаю, Мария Андреевна?

– Мне не дано знать этого. Вы, господа с большими деньгами, странный народ. Вы привыкли радоваться всему, чего мы не знаем. Я радуюсь своему, а вы своему.

– Это понятно, но я не рад. Мне не мил этот свет, мне грустно.

– Ба-а-а-а-а-тюшки. Это вам-то не мил? Если б я жила как сыр в масле, то никогда б так не сказала. А ты, дорогой, уже с жиру бесишься. Пожил бы как я, как Мишка, посмотрел бы.

– Да как ты смеешь?! – Начал кричать я, подорвавшись.

– Простите меня, но вы не правы, господин.

– Я рад тому, что ты знаешь свое место. Не смей мне перечить, никогда! – Закричал я еще громче.

– Вот видите, вы все-таки рады, господин, – улыбнулась она.

Я заткнулся, понимая, что впервые повысил голос на Марию. Разве к этому я стремился всю жизнь? Еще и стал кричать про ее положение. Какой позор! Меня ударило чувство вины.

– Прости, прости меня, Мария. – Упал я на пол, зарыдав.

– Что вы, господин?

– Мария Андреевна, прошу вас. Вы же мне как мать были. Я сам не свой, уже который день. Вот и схожу с ума. Ты знаешь, я даже в поле ходил, кричал там. Кричал на ветер. Прости меня, прошу, – взахлеб произнес я.

– Я понимаю, Гриша, – с грустью сказала она. – Вставай, дорогой.

– Прости, умоляю, я не хотел тебя обидеть.

– Я поняла, Гришенька, вставай, все в порядке. Ты просто напомнил мне, кто есть кто. Так и должно быть.

– Нет! Отец не этому меня учил. Я рос не так, как должно быть. Прости меня, дорогая Мария Андреевна. Я не хотел, не хотел, правда.

– Вставай, Гриша. – Начала поднимать она меня, дав понять, что я прощен.

– Я сам не свой, сам не свой, понимаешь. Я не хочу никуда ходить, я жить не хочу!

– Когда