25. Затменье

Мы на Кипре. Отель – офигеть. Заявленье мы подали перед отъездом. Далёко остались горелые русские пни.

Я: Надя, какое к чертовой матери заявленье? какая такая спешка? (Не слушает. Отпочковалась от меня, живет своей жизнью.)

Колючие рифы подходят к берегу. Стоят корабли на рейде. Дует ветер из Африки. Осень сюда нескоро придет. Мы не увидим. Умчимся со своей любовью на север.

Я (сквозь зубы): Спятила. Хоть кол на голове теши.

26. Переполох

СТАС: Инна, она мне не отвечает. Послал ей шесть эсэмэсок.

ИННА: Всех-то забыла я, родных, подруженек, знаю и помню лишь друга любезного. Не трогай ее. Тут всё ясно.

СТАС: Наоборот. Пришла эта Женя – как крыса, понюхала и ушла. А кто сидел в шевроле? муж? или сын? Чей сын? Георгия? у них вроде бы не было. Из Канады? так быстро? Ну, заявил права на наследство, если вообще они есть, и лети себе – делай деньги. Через полгода вернешься, получишь. Нет, нужна ему Надька. Она не красавица. Чтоб ее любить, надо во как узнать.

ИННА: Ну, любовь зла.

СТАС: Ты дурочка, Инна.

27. Крыша едет, дом стоит

Мы с Максимом живем под Звенигородом. Двухэтажный деревянный дом, и еще мансарда. Красота - офонареть. А сад вобще отпад. В комнатах по стенам картины Георгия, его аура. Он говорил: отдал дачу жене при разводе. Даже ездил помогать, что-то делал, ключ у него оставался. Потихоньку всё проясняется. Выходит, был женат на Евгении. Наверно, недолго. И оба это отрицали. Скрытные, блин. Что за трагедия там произошла – вряд ли когда узнаю. Максим уехал на несколько дней по делам. Через неделю поженимся. Тихо, без помпы – у нас траур. Его мать, двое его друзей – и хватит.

Сыро, холодно. Включаю отопленье на всю катушку. Выхожу под облетевшие клены. Самолет пролетел. Расплывается, тает в небе редкая полоса. Звонит мбильник: тореадор, смелеееее! Никому не отвечу, только Максиму. А высветилось: Георгий. – Георгин, миленький! значит, есть тот свет? скажи, не томи. – Гуслиана, звонить из нового света проще, чем из Питера. Нашла мои распоряженья? живи спокойно. – Георгин! люблю тебя и за гробом не разлюблю. – Не за что. Ну, будь. – Отбой. Стою, поливаю слезами укрытые лапником розы.

Да, Максим распоряженья отца нашел. Он очень благородно составил брачный контракт: совместное владенье недвижимостью. При разводе инициатор его ничего не получит, противная сторона получает всё. Это он меня застраховал от всяких таких страхов. У него уже считай двухкомнатная хрущевка и еще какой-то Георгинов плохонький домик в Купавне. После матери он унаследует звенигородское поместье плюс классную четырехкомнатную квартиру в сталинском доме на проспекте Мира – тоже была Георгинова. Фамилия у Максима по матери, отчество – Юрьевич. Я удивилась, читая брачный контракт. Но он сказал: один черт… один святой. Юрий, Георгий, Егор. Игорь, кажется, тоже, хотя не уверена.

Я: Гуслиана! где девалось твое хваленое чувство подлинности? где девалось твое хваленое чутье? Гуслиа-а-ана! очнись.

28. Анкор, еще, анкор!

Меня будто кто под бок толкает: не ходи за него, не ходи. Держись за кусты, пусть крутит байдарку, лишь бы не снесло. Там подводный камень, пропорешься. А струя тянет, тащит – того гляди кильнёшься. И так и эдак пропадать. Нет, вы не подумайте – я счастлива. Лишь бы пришел, лишь бы обнял. Подпишу не то что брачный контракт – всё что угодно подпишу: троцкистка, враг народа. Не едет, десять дней не был. А Евгения на проспекте Мира не живет. На Бабушкинской. Я такие вещи по телефонной книге определяю довольно точно. Небось Георгинову квартиру сдает, а живет у нового мужа. Электричка прошла. С крысами проделывали такой эксперимент: она нажимает на педаль, и в ее крысином мозгу возбуждается центр удовольствия. Они от этой педали вообще не отходили. Подыхали возле нее. Так бы и я, если б Максим меня не осаживал. Приехал! лечу навстречу, прошибая лбом невидимую стену.

Я: Гуслиана! ты что – кролик? он что – удав? куда ты лезешь?

29. Говорит Георгий, живой, но не здоровый

Я уехал без приглашенья к Андрею в Канаду – на птичьих туристических правах. Примет-не примет. После смерти Тани в Москве у меня не осталось обязанностей. Не привязанностей – привязанности остались. Отпустил (не хочется говорить выгнал) семью, что годами жила бесплатно в квартире на проспекте Мира – смотрели за Таней – и такую же семью с теми же обязанностями убрал с дачи под Звенигородом. Пусть теперь Андрей распорядится. По причине Таниной недееспособности вся эта недвижимость плюс мамина хрущевка и мамин разрушающийся домик на станции Купавна – висела на мне.

Я: Георгий, об этой развалюхе ты прежде не упоминал.

Не перебивайте, пожалуйста. Не упоминал, потому что не ездил. Там сохранилась нетронутой старая русская печь с плитой и духовкой. Там колодец на соседней улице. Там лес рядом – дрова разве что сами из лесу не ходят. Там топор и четыре пилы. Там санки и зэковская тачка. Там на чердаке самодельные бидоны с керосином и лампа с черным от копоти стеклом. И дотуда всего тридцать километров. Мне часто снилось, что началась война или революция – скорей второе. Прочно погас свет, отключили отопленье, и газа нет. (Не оставляй открытым вентиль, Гуслиана. Слышишь – шипит выходящий воздух. Вот такое положенье должно быть, горизонтальное. Думай головой.) Сажаю ее, Надю, на багажник велосипеда. Никаких вещей, там всё есть. Лишь бы не остановили. Тяжело кручу педали посреди редкого потока машин, в которых еще остался бензин.

Так вот, в газовой камере смога Таня угасала на глазах. Еле-еле исхитрился поймать момент просветленья, уломал нотариуса, и то лишь потому, что действовал не в свою пользу. Успел оформить бумаги на нее как на собственницу – большой квартиры и большой дачи. Надеюсь, Андрей согласится взять из рук матери то, что не взял бы из моих. Когда он уезжал, мы расстались врагами. Дальше: я дал своему единственному абсолютно честному другу Петру Семьянинову генеральную доверенность с правом дарения на то, что у меня осталось. Сделал письменное распоряженье: подарить Гуслиане Рудольфовне Карнауховой. Та где-то шлялась по своему обыкновенью, пока умирала Таня, о которой она слыхом не слыхала. Я положил на стол записку: «Надюша, велю тебе жить спокойно и радоваться. Дарственную на всё мое недвижимое имущество тебе скоро передадут. А движимое ты и так возьмешь.» Бросил рядом ключи от хрущевки, какие нашел – Надька, похоже, носит с собой две связки. Там на одной связке и от звениородской дачи ключи, если не посеяла. Растяпа, бестолочь. Вышел, захлопнул за собой дверь с английским замком. Совсем ушел. Со всем ушел.

Звать Андрея на похороны не посмел. Наша большая беда разразилась намного позже его отъезда, когда Евгения «по дружбе» показала Тане мои письма. Таниных сил хватило только на официальный развод. Делить недвижимость она отказалась: Евгения подучила проявить гордость. Всё по-прежнему висело на мне, Таня оставалась лишь прописанной. Получив свидетельство о разводе, уселась рисовать цветы на полу. Больше в здравом уме я ее не видел. Ходили частные врачи – безрезультатно. Я возил безумную Офелию на дачу и с дачи. Андрей мне не звонил и моих звонков не принимал. Когда месяц назад он сухо подал мне руку на другом краю земли - камень с души свалился. Я долго приходил в себя, наконец позвонил Гуслиане. Она в своем репертуаре. Ладно, разберется. Сообразит. Сейчас я однолюб. «Подруги» Таня и Евгения для меня умерли в один день. Свободен. Имею полное право помереть. Чем и займусь.