И куда же исчез у Базунова, у Пергамента, этих, по мнению господина обвинителя, глубоких знатоков души человеческой, простой здравый смысл? Как не сообразили они, что если бегство от суда вообще средство неразумное, то для Ольги Штейн это совершенно безрассудная затея, так как она привыкла к роскоши, блеску, шумным похождениям, к игре на быстринах и водоворотах жизни, у самых острых подводных камней? Как не поняли они, что скромное, бесшумное прозябание где-нибудь в глуши, в укромном углу, не для Ольги Штейн, она на это органически не способна, и что ее поимка неизбежна в самом скором времени?

КАЗАРИНОВ МИХАИЛ ГРИГОРЬЕВИЧ

Родился в 1866 г. в Петербурге. Образование получил в Санкт-Петербургском университете. На поприще адвокатуры вступил в 1890 г. Из наиболее выдающихся дел, в которых он участвовал как защитник, заслуживают внимания процесс об адвокатах (участие в побеге Ольги Штейн), дело о расхищении наследства купчихи Пискуновой, процесс над дворянкой Элеонорой Певцевич (вовлечение в невыгодную сделку) и многие другие. Известен как опытный юрист.

(Данные приведены на 1910 г.)

У кого же могла зародиться мысль о побеге? Конечно, только у самой Ольги Штейн. Она, бесспорно, догадывалась, какое наказание ждет ее. Из ее переписки видно, как мучительно рвалась она на свободу еще тогда, когда на время следствия ее препроводили в дом предварительного заключения.

«Свободу, только свободу выхлопочи мне, — пишет она Шульцу, — об остальном не заботься, остальное все само придет». Она была выпущена, вновь вернулась к радостям свободной жизни и наслаждалась ими, отдаляя всеми способами тяготевший над нею судебный процесс. Но дни ответа настали. Заседание, тянувшееся несколько дней, показало, что ее шансы избежать наказания ничтожны. Положение было угрожающее, ей вновь грозили каменные объятия тюремного заключения. В душе Ольги Штейн поднялись смятение и буря. Изворотливый ум искал выхода из создавшегося положения и вскоре нашел его. Вся жизнь этой женщины и раньше была сплошным метанием, сплошным бегством от долгов, кредиторов, судебных приставов, от власти, от закона. Казалось, и теперь выход прост и легок — бежать. Ее неудержимо манила к себе необъятная даль играющего светом и соблазном мира. И что могло ее сдержать? Моральные принципы, сознание своей вины, потребность искупить ее, успокоить наболевшую совесть? Увы, такой потребности у Ольги Штейн не было. Напротив, она считала себя несчастной жертвой ростовщиков, обстоятельств, окружающей среды, своего легкомыслия, доброты и черной людской неблагодарности. В этом она была убеждена бесповоротно и, — кто знает? — быть может, в известной мере была права. Эта уверенность в своей невиновности сквозит в ее письмах к Пергаменту и Шульцу. «Все здесь, — пишет она из Америки, — того же мнения, что я жертва моего легкомыслия, что судить надо не меня, а тех, кто довел меня до такого положения…» «Я чиста, я всем желаю только добра, а судьи — палачи, не желающие выслушать моих оправданий» — вот убеждения, высказываемые Ольгой Штейн чуть не на каждой странице ее писем.

Был и еще один мотив для побега Штейн, наиболее важный. Это та безумная любовь к Шульцу, которая охватила сердце стареющей светской львицы. «Для него, — пишет она в письме из Нью-Йорка, — я всем пожертвовала, из-за него потеряла ребенка, которого обожаю, потеряла человека, который обладал миллионами и хотел на мне жениться». Каких же жертв еще можно требовать от женщины в доказательство ее любви? На суде читались письма Ольги Штейн к Шульцу из одиночной кельи предварительного заключения. Эти письма — сплошной стон исходящего тоской любящего сердца, клокотание страсти, доводящей до бреда. Ее письма из Америки — тот же несущийся через океан крик страстной любви, призыв к Шульцу, чтобы он спешил к ней для любви, для счастья, для совместной жизни, для совместной смерти. В жизни Ольги Штейн любовь к Шульцу становится доминирующей темой, назойливой и неотвязчивой, мучительной и властной, как вагнеровский лейтмотив.

Эта любовь и является главным мотивом бегства. Что ожидало Ольгу Штейн в случае обвинения? Заключение, и, быть может, долголетнее, арестантский халат, забранное решеткой оконце, щелканье дверного замка… Ведь это смерть любви, смерть всему, чем живет женское сердце! И она бежит, уговорившись с Шульцем, что тот последует вскоре за ней. Но сердце ее не могло вытерпеть ожидания, и, уже переезжая границу, она нервно шлет Пергаменту телеграмму за телеграммой: «Умоляю, пришлите мальчика… Когда же приедет мальчик… Умоляю, телеграфируйте, иначе вернусь обратно». Так, забывая о себе, она легкомысленно рассыпает на каждой телеграфной станции неизгладимые следы своего маршрута. Но «мальчик» не едет..! Она тщетно умоляет его в ряде писем, напоминает ему: «Ведь я только и уехала в надежде, что буду с тобой… Ты помнишь, ты сказал, что умрешь со мной вместе…» И далее: «Помнишь, я подумала, лучше временная разлука, чем отдаться в руки палачам, приезжай, все будет по-твоему, и деньги всегда будут, я все сделаю, что нужно. Приезжай, без тебя мне не надо свободы!»

Мечтам Ольги Штейн не суждено было сбыться. Переписка с Шульцем, обнаруженная властями, выдала ее местопребывание. Она была возвращена в Россию и осуждена. Правосудие свершилось».

Затем защитник коснулся памяти Пергамента, для которого дело Штейн оказалось поистине роковым. Покой, звание адвоката, звание члена Государственной думы, репутация — все оказалось в опасности. И он не выдержал. Минуя суд земной, предстал перед тем верховным трибуналом, где всем предстоит держать ответ за свои прегрешения, вольные и невольные.

Относительно Базунова защитник говорил, что, если бы даже он и видел, что его клиентка готовится сбежать от суда, он все-таки ничего не мог бы предпринять против этого. Положение защитника обвиняемой обязывало его к молчанию. Адвокат не вправе выдавать тайны своих клиентов. И закон, и совесть запрещают ему это. Эта обязанность молчать не может быть нарушена даже в том случае, если способствует безнаказанности, торжеству преступления, пользованию его плодами. Убийца, поведавший адвокату или священнику, что он действительно убил, указавший, где зарыт труп, где спрятаны награбленные деньги, может спокойно жить и пользоваться плодами преступления, зная, что ни адвокат, ни священник не станут его обличителями.

Скажут, это зло. Пусть так, но это зло, этот вред — лишь ничтожная капля по сравнению с тем морем