– Да, тебя послушать… – ответила Марта, которая не поняла, о чем он.

Однако впоследствии молодой смех Загрея, вначале отвративший его, показался Мерсо привлекательным, вызвал интерес. Да и плохо скрытая ревность, поначалу направлявшая Патриса в его суждениях, исчезла, когда он пригляделся к Загрею. Марте, которая к месту и не к месту по простоте душевной поминала времена, когда была близка с Загреем, он посоветовал:

– Не теряй даром время. Я не могу испытывать ревность к типу, у которого нет ног. Сколько бы я ни представлял себе вас вместе, его я вижу разве что большим червяком, который ползает по тебе. Сама понимаешь, от этого только смешно становится. Так что, ангел мой, нечего стараться.

Позже он один навестил Загрея. Тот много и быстро говорил, то смеялся, то замолкал. Мерсо как-то очень уютно чувствовал себя среди книг и медных марокканских изделий, в большой комнате, где горел огонь в камине, отбрасывавший отблески на невозмутимый лик кхмерского Будды, который украшал письменный стол. Он любил слушать Загрея. Его поражало в калеке то, что тот думал, прежде чем что-то сказать. Сдерживаемой страстности, жизни, бившей ключом и оживлявшей этот нелепый человеческий обрубок, было довольно, чтобы удерживать Мерсо подле него и порождать в нем нечто, что при известном допущении он мог бы принять за дружбу.

В то воскресенье, после полудня, наговорившись и нашутившись, Ролан Загрей тихо сидел у камелька в своем большом кресле на колесиках, укрытый белым одеялом. Мерсо, опершись о книжный шкаф, смотрел сквозь белые шелковые занавески на небо и деревенский вид за окном. Он шел сюда под мелким моросящим дождиком и, опасаясь, что явился слишком рано, целый час бродил по полям. За окном творилось что-то немыслимое; не слыша порывов ветра, Мерсо видел, как в небольшой долине к земле пригибаются деревья. Со стороны дороги донеслись лязганье и кряхтение повозки молочника. Почти тотчас налетел ливень. Поток воды, словно густое растительное масло заливавший стекла, гулкий удаляющийся стук лошадиных копыт, более ясно различаемый теперь, чем грохотание повозки, глухой и настойчивый шум, производимый дождем, – все это плюс человек-обрубок возле огня и тишина в комнате обретало лицо прошлого, чья меланхолия проникала в сердце Мерсо подобно тому, как незадолго до этого поступали вода в его легкие туфли и холод в его тело, плохо защищенное тонкой материей. Несколькими мгновениями до того испаряющаяся тут же дождевая вода – ни дождь и ни туман – омыла его лицо, словно чья-то легкая рука, от чего глаза с залегшими под ними тенями стали как-то особенно выделяться на нем. Он перевел взгляд на небо, бездонная глубина которого бесперебойно поставляла все новые темные тучи, на смену одним то и дело приходили другие. Складка на его брюках от влаги исчезла, а вместе с нею ушли и тепло, и доверие, которые всякий нормальный человек носит в себе в мире, созданном по его мерке. Оттого-то он и подсел поближе к огню, в кресло напротив Загрея, стоящее в тени высокого камина, так, чтобы по-прежнему быть напротив неба. Хозяин взглянул на него, отвел взгляд и бросил в огонь шарик из бумаги, который держал в левой руке. От этого жеста, нелепого, как и все остальные жесты этого получеловека, Мерсо стало не по себе. Загрей молча улыбнулся. А потом вдруг приблизил к нему свое лицо. Отблески огня играли лишь на его левой щеке, голос и взгляд калеки потеплели.

– У вас усталый вид, – проговорил он.

– Верно, мне скучно, – смутился Патрис, помолчал, встал, подошел к окну и добавил: – Тянет то ли жениться, то ли свести счеты с жизнью, то ли подписаться на «Иллюстрасьон». Словом, совершить нечто.

– Вы бедны, Мерсо, – с улыбкой продолжал Загрей, – в этом причина половины вашего отвращения к жизни. А второй половиной вы обязаны дурацкому согласию с собственной бедностью.

Мерсо стоял спиной к нему и смотрел на гнущиеся под ветром деревья. Загрей погладил одеяло, укрывавшее его ноги.

– Вам ведь известно, о человеке судят по тому равновесию, которое он сумеет создать между своими телесными нуждами и духовными запросами. В данный момент вы судите о себе и приходите к неутешительному выводу. Вы дурно живете. Как варвар. – Он повернул к Патрису голову. – Вам ведь нравится водить машину?

– Да.

– И к женщинам вы неравнодушны?

– Когда они красивы.

– Именно это я и имел в виду. – Загрей перевел взгляд на огонь. – Все это… – помолчав, вновь было заговорил он, но осекся.

Мерсо обернулся и, прислонившись к раме, которая слегка подалась, ждал окончания фразы. Загрей молчал. Ранняя муха забилась о стекло. Патрис повернулся к стеклу, схватил ее, потом отпустил.

– Я не любитель серьезных разговоров, – глядя на него, с некоторым колебанием продолжил Загрей. – Оттого что серьезно можно говорить только об одном: об оправдании своей жизни. А я ума не приложу, как можно было бы оправдать в собственных глазах отсутствие ног.

– Я тоже, – не оборачиваясь, отозвался Мерсо.

Вдруг брызнул заливистый смех Загрея.

– Спасибо. Так вы, пожалуй, не оставите мне вообще никаких иллюзий. – И, сменив тон, добавил: – Но у вас есть причина быть жестоким. Однако хотелось бы сказать вам кое-что. – Он вдруг стал серьезнее и замолчал.

Мерсо вернулся в кресло, сел напротив него.

– Ну, так слушайте, – вновь быстро заговорил Загрей, – взгляните на меня. Мне помогают отправлять мои естественные нужды. Затем подмывают и вытирают. Хуже того, я плачу за это. Так вот, я ничего не предприму, чтобы укоротить свою жизнь, в которую так верую. Я бы согласился и на худшее, быть слепым, немым, все что захотите, лишь бы ощущать внутри то мрачное и обжигающее пламя, которое и есть я, причем живое «я», и могу лишь быть благодарным жизни за то, что мне все еще позволено гореть. – Он откинулся назад, слегка задыхаясь. Его лицо находилось теперь в тени, хорошо различим был только белесый отблеск одеяла на его подбородке. – А вы, Мерсо, с вашим-то телом… Да ваша единственная обязанность – жить и быть счастливым.

– Не смешите меня, – ответил Мерсо. – Да я по восемь часов в день торчу на работе! Другое дело, будь я свободен!

Заговорив, он оживился, и, как это с ним иногда бывало, ощутил прилив надежды, особенно сильный сегодня, когда чувствовалась поддержка собеседника. Вера в себя возвращалась к нему вместе с возможностью довериться кому-то. Он принялся гасить сигарету, давя ее в пепельнице, и продолжал уже гораздо спокойнее:

– Несколько лет у меня все было впереди, со мной говорили о моей жизни, о моем будущем. Я со всем соглашался. Делал то, что от меня требовали. Но уже тогда все это было мне чуждо. Постараться стать безличным – вот что меня занимало. Отказаться от счастья, быть «против». Я туманно выражаюсь, но ведь вы меня понимаете, Загрей.

– Да, – отозвался тот.

– И даже теперь, будь у меня время… Только бы вырваться, а там все пойдет само собой. Все остальное – это так, вроде дождичка, что поливает камешек. Освежило, и на том спасибо. Пройдет день, он снова раскалится от солнца. Мне всегда казалось, что именно это и есть счастье.