На следующий день Мерсо убьет Загрея, вернется к себе и проспит всю вторую половину дня. Проснется в лихорадке. Вечером доктор найдет, что он болен гриппом. Коллега по работе придет справиться о его здоровье и, уходя, захватит с собой его заявление об отпуске. Несколькими днями позже все устроится и со смертью Загрея: статья в газете, расследование… Все подтвердит версию самоубийства. Придет Марта и, вздыхая, скажет: «Бывают дни, когда хотелось бы быть на его месте. Но иногда требуется больше храбрости, чтобы жить, нежели чтобы убить себя». Неделей позже Мерсо отправится на пароходе в Марсель. Для всех он уедет на отдых во Францию. Из Лиона Марта получит письмо, в котором ей будет объявлено о разрыве отношений, отчего пострадает только ее самолюбие. Заодно он сообщит ей, что ему в Центральной Европе предложено исключительно заманчивое место. Марта напишет Мерсо до востребования о том, как тяжело ей дается расставание с ним. Это письмо никогда до него не дойдет, поскольку на следующий день после своего приезда в Лион его свалит жесточайшая лихорадка и он уедет на поезде в Прагу. В письме Марта сообщала, что после нескольких дней пребывания в морге тело Загрея предано земле и что потребовалось большое количество подушек, чтобы укрепить тело в гробу.

– Я бы хотел снять номер, – сказал вошедший по-немецки.

Портье, стоящий у доски с ключами, был отделен от холла гостиницы широким столом. Он внимательно оглядел приезжего: тот был в широком сером плаще и говорил, отвернув голову в сторону застекленной входной двери.

– Разумеется, сударь. На ночь?

– Нет, не знаю.

– Есть номера по восемнадцать, двадцать пять и тридцать крон.

Взгляд Мерсо был устремлен на улочку за стеклом. Он держал руки в карманах, голова не покрыта, волосы взлохмачены. В нескольких шагах слышался лязг трамваев, спускавшихся по Вацлавскому проспекту.

– Какой номер вы желаете, сударь?

– Не имеет значения, – ответил Мерсо, не отрывая взгляда от входной двери.

Портье снял ключ с доски и подал его гостю со словами «Номер двенадцать».

– Сколько стоит этот номер? – поинтересовался Мерсо, словно вдруг очнулся ото сна.

– Тридцать крон.

– Дорого. Я бы хотел номер за восемнадцать.

Портье, не говоря ни слова, снял другой ключ и обратил внимание постояльца на медную звезду, висевшую на нем: «№ 34».

Поднявшись в номер, Мерсо снял пиджак, ослабил галстук, не развязывая его, и машинально засучил рукава рубашки. Шагнул к зеркалу, висящему над умывальником, и увидел там осунувшееся лицо, слегка загоревшее в тех местах, которые не были покрыты многодневной щетиной. Его волосы, не знавшие щетки все то время, что он провел в дороге, падали в беспорядке на лоб, две глубокие морщины между бровями придавали его взгляду серьезное и мягкое выражение, которое его поразило. Только тогда ему пришло в голову оглядеться в жалкой комнатушке, составлявшей единственное, чем он владел на сегодняшний день. Липкие миры нищеты составили целую географическую карту на отвратительных обоях с большими желтыми цветами по серому фону. За огромной батареей повисли лохмотья жирной грязи. Выключатель был разбит, из него торчали медные провода. Над дешевой кроватью из древесностружечного материала свисал электрический провод, усеянный дохлыми мухами и заканчивающийся липкой лампочкой без абажура. Постельное белье, как убедился Мерсо, было свежим. Он достал из чемодана свои туалетные принадлежности и расставил их на умывальнике. Затем собрался было вымыть руки, но, открыв кран, снова закрыл его, отчего-то предпочитая сначала распахнуть окно, на котором не было занавесок. Оно выходило на задний двор с прачечной, образованный стенами других домов, у которых были не окна – оконца. На одном из них сохло белье. Мерсо лег и тут же заснул. Проснулся он в поту, разбитый и какое-то время кружил по комнате. Затем закурил, сел и тупо уставился на измятые брюки. Во рту было горько – от сна и от сигареты. Он снова оглядел комнату, почесывая под рубашкой бока. Перед лицом до такой степени запущенного помещения и собственного невообразимого одиночества его даже охватило чувство умиления. Оторванность ото всего, что было раньше, даже от лихорадки, четкое осознание всей нелепости и убожества, которые таятся в глубине даже самых благополучных жизней, послужили тому, что здесь, в этой самой комнате, перед ним вставало постыдное и тайное лицо свободы, которая рождается из чего-то подозрительного и контрабандного. Вялые тягучие часы, слагаемые времени, булькали вокруг него, словно болотная жижа под ногами.

Раздался яростный стук в дверь, Мерсо встрепенулся и вспомнил: его разбудил такой же стук. Он открыл дверь и оказался лицом к лицу с низеньким рыжеволосым старичком, сгибающимся под тяжестью двух чемоданов, казавшихся огромными по сравнению с ним. Он задыхался от душившего его гнева, брызгал слюной сквозь редкие зубы, кляня, судя по всему, хозяина чемоданов. Мерсо вспомнил, что у одного из чемоданов, самого большого, сломана ручка и нести его – смертельный номер. Он хотел извиниться, но не знал, как выразить свое сожаление по поводу того, что носильщик оказался в летах. Только он начал подбирать слова, как старичок перебил его:

– С вас четырнадцать крон.

– За один день хранения? – удивился Мерсо.

Из долгих объяснений ему все же удалось понять, что старик взял такси. Он не посмел сказать, что и сам мог бы воспользоваться услугами такси, и заплатил, чтобы прекратить дальнейшие пререкания. Когда дверь за старичком закрылась, он почувствовал, как необъяснимые слезы подступают к горлу. Городские часы где-то совсем рядом пробили четыре. Значит, его сон длился два часа. Он понял, что от улицы его отделяет только дом, расположенный напротив, и кожей почувствовал, что там течет жизнь, глухая, таинственная, следующая своим законам. Рассудил, что самым лучшим сейчас будет отправиться на прогулку. Перед тем как выйти, долго мыл руки. Потом снова сел на край постели и с помощью пилки тщательно обработал ногти. Во дворе раздались два или три автомобильных гудка, таких резких, что Мерсо вскочил и вновь приблизился к окну. Только тут он увидел, что под домом напротив имеется крытый проход, который ведет на улицу. По-видимому, все уличные голоса, все звуки непостижимой жизни с той стороны дома, все шумы, производимые людьми, у которых были адреса, семьи, разногласия с родней, предпочтения в еде, хронические заболевания, весь гул человеческого муравейника, каждый из членов которого был неповторим и обладал своим голосом, навсегда разлученным с уродливым сердцем толпы, – словом все это проникало через крытый проход во двор и поднималось вверх, к окнам Мерсо, чтобы лопнуть там, подобно мыльным пузырям. Он ощутил, что от чувства собственной проницаемости, своей чуткости к каждому знаку, подаваемому миром, в нем образовалась глубокая трещина, через которую к нему проникала жизнь. Он снова закурил и с лихорадочной поспешностью стал одеваться. Когда застегивал пуговицы на пиджаке, от дыма защипало глаза. Он вернулся к умывальнику, протер глаза и обнаружил, что не причесан. Да вот только куда-то подевалась расческа. Во сне волосы спутались, и, как Мерсо ни старался привести их в порядок, у него ничего не вышло. Он спустился вниз, как был, непричесанным: спереди волосы падали ему на лицо, а сзади были спутаны. Мерсо чувствовал, что стал меньше ростом. Выйдя из гостиницы, он обошел ее, чтобы отыскать тот проход, который заметил из окна. Пройдя по нему, оказался на площади у старой ратуши, чьи готические стрелы, равно как и стрелы храма Девы Марии перед Тыном вырисовывались на темнеющем небе в душном вечернем воздухе Праги. Многочисленная толпа заполонила улочки с аркадами. Мерсо ловил взгляды проходящих женщин, надеясь, что хоть один из них позволит ему счесть себя еще способным сыграть в тонкую и трогательную игру под названием жизнь. Но люди, находящиеся в добром здравии, обладают природным даром избегать чрезмерно возбужденных взглядов. Дурно выбритый, непричесанный, со взглядом затравленного зверя, в измятых брюках и такой же рубашке, он утратил ту чудесную уверенность в себе, какую дарует хорошо подогнанный по фигуре костюм или автомобиль. Свет в городе уже приобретал медный вечерний оттенок, но еще задерживался на золоте барочных куполов, возвышавшихся над площадью. Он вошел в собор, навстречу ему пахнуло затхлым воздухом, сел на лавку. Свод тонул во тьме, но с золотых капителей лился позолоченный таинственный свет, который затекал в каннелюры колонн, делая различимыми упитанные лица ангелов и усмехающихся святых. Благость, да, благость, несомненно, царила здесь, но такая горькая, что Мерсо отбросило к выходу; стоя на ступенях собора, он вобрал в себя посвежевший воздух ночи, в которую собирался окунуться. Еще мгновение, и он увидел, как между шпилями Тынского храма зажглась во всей своей чистой первозданности первая звезда.