не мог понять.

  Я видел фотографии, на которых мы идем в церковь в тот день, но эти снимки не вызвали у меня никаких воспоминаний. Сказал ли что-то пастор? Стало ли только хуже от его слов? Я слушал его или смотрел на спинку скамьи и думал о маме?

  Обратная дорога в Балморал занимала две минуты на машине, предложили сделать остановку. Люди всё утро собирались за парадными воротами, некоторые начали оставлять разные вещи. Плюшевые игрушки, цветы, открытки. Знаки благодарности.

  Мы остановили машину и вышли. Я видел перед собой только множество цветных точек. Цветы. И еще цветы. Слышал только ритмичное щелканье через дорогу. Журналисты. Я протянул руку, чтобы взять за руку отца, мне хотелось успокоиться, потом начал ругать себя, потому что этот жест спровоцировал взрыв щелчков фотоаппаратов.

  Я дал им именно то, чего они хотели. Эмоции. Драму. Боль.

  Они продолжали щелкать бесконечно.

  5.

  Несколько часов спустя папа улетел в Париж вместе с мамиными сестрами, тетей Сарой и тетей Джейн. Им нужно было больше узнать об аварии, сказал кто-то. И организовать возвращение тела мамы.

  Тело. Люди постоянно повторяли это слово. Это был комок в горле, чертова ложь - мама ведь не умерла.

  Таково было мое внезапное прозрение. Мне оставалось лишь бродить по замку и разговаривать с самим собой, поэтому в мою голову закралось подозрение, переросшее в твердую уверенность. Это был просто розыгрыш. И на этот раз меня разыграли не те, кто меня окружал, и не журналисты, а мама. Ее жизнь была ужасна, ее преследовали, третировали, о ней лгали. Так что она инсценировала аварию для отвлечения внимания и сбежала.

  Эта мысль меня поразила, и я вздохнул с облегчением.

  Конечно же! Это просто уловка, теперь она сможет начать жизнь с чистого листа! Теперь она, несомненно, сняла квартиру в Париже, или расставляет живые цветы в своем тайно приобретенном шале где-то высоко в Швейцарских Альпах. Скоро она пришлет за мной и Уиллом. Это ведь очевидно! Как я не понимал этого раньше? Мама жива! Она прячется!

  Я почувствовал себя намного лучше.

  Потом закралось сомнение.

  Погоди! Мама никогда не поступила бы так с нами. Она никогда не позволила бы причинить нам столь невыносимую боль, не говоря уж о том, чтобы самой ее нам причинить.

  Снова успокаиваю себя: «У нее не было выхода. Это была ее единственная надежда на обретение свободы».

  И снова сомнения: «Мама не стала бы прятаться, она ведь - боец».

  Снова успокаиваю себя: «Она борется таким образом. Она вернется. Она должна вернуться. Мой день рождения через две недели».

  Но первыми вернулись папа и тетушки. О их возвращении рассказали на всех телеканалах. Весь мир наблюдал, как они выходят на взлетную полосу из самолета королевских ВВС в Нортхолте. На одном из каналов на сцену прибытия даже наложили музыку: кто-то пел скорбный псалом. Нас с Уиллом не подпускали к телевизору, но, кажется, мы эту музыку слышали.

  Следующие несколько дней прошли в вакууме, никто ничего не говорил. Все мы скрывались в замке. Это была словно жизнь в подземелье, но в подземелье, в котором все ходят в клетчатых штанах и придерживаются заведенного порядка и установленного графика. Если мне что-то говорили, я не слышал. Я слышал лишь, как два голоса монотонно спорили в моей голове.

  Она умерла.

  Нет, она прячется.

  Она мертва.

  Нет, она притворяется мертвой.

  И вот, однажды утром, пришло время возвращаться в Лондон. Я ничего не помню о путешествии. Мы ехали на машине? Летели на самолете королевских ВВС? Помню момент воссоединения с папой и тетушками, ключевую встречу с тетей Сарой, но всё как в тумане, и возможно, последовательность событий слегка нарушена. Иногда моя память помещает всё это в те ужасные первые дни сентября. А иногда - переносит вперед, словно они произошли на много лет позже.

  Когда бы это ни произошло. всё было примерно так:

  - Уильям? Гарри? Мальчики, у тети Сары кое-что есть для вас.

  Она подошла, на ее ладонях лежали две крошечные голубые коробочки.

  - Что это?

  - Открой.

  Я поднял крышечку своей голубой коробочки. Внутри была... моль?

  Нет.

  Усы?

  Нет.

  - Что за...?

  - Это - ее волосы, Гарри.

  Тетя Сара объяснила, что во время своего пребывания в Париже состригла два локона с маминой головы.

  Вот оно. Доказательство. Она действительно умерла.

  Но сразу же пришло успокаивающее сомнение, спасительная неуверенность: «Нет, это могут быть чьи-то чужие волосы. Мамины прекрасные белокурые волосы остались нетронутыми, она где-то в другом месте».

  - Я бы знал, если бы она умерла. Мое тело знало бы. Мое сердце знало бы. Но они ничего такого не знают.

  Всё мое существо было наполнено любовью к ней, как и прежде.

  6.

  Мы с Уиллом шли мимо толпы людей возле Кенсингтонского дворца, улыбались, пожимали руки. Словно участвовали в предвыборной кампании. Сотни и сотни рук всё время лезли нам в лицо, пальцы часто были влажными.

  Что за влага? Мне стало интересно.

  Я понял, что это - слёзы.

  Мне не нравилось то, какими были эти руки на ощупь. Более того, я ненавидел чувство, которое они у меня вызывали. Я испытывал чувство вины. Почему все эти люди плакали, когда я не плакал и не должен был?

  Мне хотелось заплакать, и я попытался, ведь жизнь моей мамы была столь печальна, что у нее возникла потребность исчезнуть, придумать этот масштабный фарс. Но я не мог выдавить ни слезинки. Наверное, я слишком хорошо выучил, слишком глубоко впитал этические нормы семьи: у нас нет права на слёзы.

  Помню, что вокруг были горы цветов. Помню, что чувствовал невыразимое горе, но был неизменно вежлив. Помню старушек, говоривших: «Боже, он так вежлив, бедный мальчик!». Помню, как бормотал благодарности, снова и снова, спасибо за то, что пришли, спасибо за ваши слова, спасибо за то, что живете здесь в палатке уже несколько дней. Помню, как утешал нескольких человек, находившихся в отчаянии, настолько сломленных, словно они были знакомы с мамой лично, но в то же время думал: «Вы ее не знали. А ведете себя так, словно знали..., но вы ее не знали».

  Вернее...вы ее не знаете. Настоящее время.

  Пообщавшись с собравшимися толпами людей, мы пошли в Кенсингтонский дворец. Через большие черные двери мы зашли в мамины апартаменты, прошли по длинному коридору и свернули в комнату слева. Там стоял большой гроб. Темно-черный, дубовый. Я помню или мне кажется, что помню: он был накрыт ... британским