Что касается распределения времени занятий (мы сейчас называем это расписанием), а также разнообразных упражнений, которыми были заняты дни школяров, то мы располагаем свидетельством человека очень известного, прославленного — Иоанна Солсберийского, который был весьма близок с Томасом Бекетом и королем Англии Генрихом II Плантагенетом еще до того, как был возведен в сан епископа Шартрского, каковым и оставался до конца дней: «Мы должны были ежедневно вспоминать часть того, что нам сказали накануне, каждый в зависимости от его способностей. Таким образом, для нас каждый последующий день был последователем предыдущего; вечерние упражнения, именуемые упражнениями в склонении, были посвящены столь насыщенному изучению грамматики, что тот, кто предавался этим упражнениям с усердием и рвением в течение года, если он не был слишком скудоумен, уже мог по истечении этого срока излагать свои мысли устно и письменно должным образом и понимать смысл того, что нам обычно говорили на занятиях».

Итак, утро посвящалось проверке работы и знаний ученика, а вечер — собственно преподаванию. Иоанн Солсберийский упоминал также о таком явлении, как «collation», «чистка» или «поверка», то есть о собрании, в ходе которого наставник и ученики совместно в конце дня перебирали в памяти все пережитое и услышанное, делали краткие выводы; вероятно, всякий раз проходили совместные беседы, когда ученики стремились проявить свое остроумие, читались проповеди и наставления ради блага учеников.

О повседневной жизни школяров можно составить себе представление и при чтении советов, которые дал в следующем веке Робер де Сорбон.[13] Существовало шесть правил, которым школяры должны были следовать неукоснительно:

1. Предназначить строго определенный час для каждого рода занятий или изучения текстов.

2. Сосредоточить свое внимание на том, что школяр читает.

3. Извлекать при каждом чтении текста некую основную мысль или истину и зафиксировать ее (сохранить) в памяти.

4. Составлять краткое резюме всего прочитанного.

5. Обсуждать свою работу с соучениками; и споры по поводу изученного материала королевскому духовнику казались более важными, чем собственно чтение текстов; наконец, в шестом пункте называлась молитва, ибо молитва, — утверждал Робер де Сорбон, есть истинный путь к пониманию.

Общее впечатление о школах, возникающее при чтении подобных заметок, рассыпанных там и сям по текстам той эпохи, таково: жизнь в школе того времени была «бурной, шумной, суматошной и отмеченной печатью непосредственности»; точно такое же впечатление оставляет и повествование Абеляра.

Что касается споров Абеляра с Гийомом из Шампо, походивших на состязания, то мы знаем о них как «от самого Абеляра», так и из единственного труда его наставника, дошедшего до нашего времени под названием «Sententie vel questiones XLVII».[14] Разумеется, предметом этих споров-состязаний был вопрос, возбуждавший самый живой интерес среди тех, кто изучал диалектику, а именно вопрос об универсалиях. Позиция Гийома из Шампо была прямо противоположна той, что занимал Росцелин. Гийом был реалистом: для него термины, перечисленные «Во введении к Порфирию», о котором упоминалось выше, соотносились с реально существующими вещами и соответствовали им; итак, он поучал своих учеников в таком духе и утверждал, что вид есть нечто реальное и что он «проявляется» всегда один и тот же и целиком в каждом отдельном индивидууме.

Однако аргументы, приведенные Абеляром, заставляли Гийома отказаться от своей системы воззрений, ведь, доведенная до логического конца, эта система приводила к совершенно абсурдным выводам: из нее следовало, что Сократ и Платон, относящиеся к одному виду существ, являли собой человека. Гийом из Шампо был вынужден несколько подправить свой первый тезис: Сократ и Платон вовсе не один человек, но и в том, и в другом «проявляется» один и тот же вид, человеческая природа того и другого одинакова. Но подобное мнение, изложенное таким образом, может ли снискать милость Абеляра? Нет! Ученик вынуждает наставника уточнить употребленные термины и признать, что человеческая природа Сократа и человеческая природа Платона не идентичны, что они только схожи между собой.

Именно так можно изложить вкратце суть спора-состязания, длившегося много лет, в ходе которого соперники делали резкие выпады друг против друга и пускались в пространные рассуждения по поводу того, что собой представляет в Сократе его «сократичность», то есть особенность, а в человеке — его разумность и т. д., стремясь как можно точнее аргументировать каждое положение дискуссии. Свидетельством того, что соперники выстраивали целые «здания», громоздя массу умозаключений и выводов в попытке утвердить собственные мнения, можно считать отрывок из манускрипта, являющегося, вероятно, результатом трудов одного из учеников Абеляра, в котором автор этого текста, перечисляя положения, высказанные Гийомом («Наш учитель Гийом говорит…»), тут же приводит опровержение («Что касается нас, то мы заявляем…»). Как уже говорилось, Абеляр, прежде чем стать учеником Гийома, был учеником Росцелина, а это означает, что он владел целым «арсеналом» аргументов, которые можно было бы противопоставить аргументам Гийома из Шампо. Но вне всяких сомнений, Абеляр не ограничился повторением суждений и умозаключений первого наставника, ибо он вскоре создал собственную систему воззрений, отличную одновременно и от реализма Гийома, и от номинализма Росцелина, причем отличную до такой степени, что превратил первого учителя в своего непримиримого врага.

Сам же Абеляр тем временем начал карьеру преподавателя, и начал ее с поступка, о котором мы сейчас бы сказали, что он наделал много шуму.

«Так как я возымел о самом себе очень высокое мнение, не соответствующее моему возрасту, я, будучи еще очень молод, осмелился мечтать о том, чтобы стать главой школы».

Позже, много позже Абеляр, давая советы своему сыну, начнет их с рекомендаций, исполненных для него самого огромного смысла: «Хлопочи более о том, чтобы учиться, а не о том, чтобы учить». Далее он настоятельно советует: «Учись долго, преподавать начни поздно и обучай только тому, в чем уверен. Что же касается письменных трудов, то не торопись».

Таким образом Абеляр пытался уберечь дорогого ему человека от тех испытаний, через которые прошел он сам. Совершенно очевидно, что за обретение жизненного опыта пришлось дорого платить, что испытания были тяжкими и болезненными, по крайней мере те, которые ему выпали в середине и в конце пути, так как его первые шаги сопровождались оглушительным успехом, который он сам описывает с большим вдохновением и пылом: «Мысленно я уже наметил себе место, театр моих действий, это был Мелен, бывший тогда значительным городом и королевской резиденцией. Мой учитель заподозрил, что у меня есть подобные намерения, и тайно привел в действие все средства, коими он располагал, для того чтобы отдалить мою школу от своей; он пытался, пока я не покину его школу, помешать мне открыть мою школу, а также стремился не допустить меня в избранное мной место. Но среди сильных мира сего было немало его недоброжелателей, и при их поддержке и содействии мне удалось осуществить мое желание, а проявленная им зависть даже породила благорасположение ко мне».