«Ну наконец-то: вот он — Париж!» — подумал молодой школяр, на протяжении многих дней двигавшийся по почти прямой дороге, что соединяла Орлеан с Парижем и была своеобразным «наследством», доставшимся от древних римлян. А теперь в излучине Сены он увидел возвышавшиеся над берегом башни и колокольни. Слева осталась маленькая церквушка Нотр-Дам-де-Шан, оправдывавшая свое название тем, что стояла она в чистом поле; направо — аббатство Сент-Женевьев на вершине холма, на склонах которого уступами располагались виноградники. Он миновал приземистое здание, более походившее на крестьянскую постройку, чем на монастырь, тем более что поблизости виднелся пресс, на котором отжимали виноградный сок; окружавшие монастырь виноградники и мощные, крепкие его стены только увеличивали сходство этого старинного, вернее, очень древнего здания, именовавшегося в эпоху правления Юлиана Отступника Дворцом терм, с крестьянским строением. И вот уже наш школяр оказался вблизи Малого моста, слева от него находилась церковь Сен-Северен, справа — церковь Сен-Жюльен-ле Певр, а впереди, на западе, он различал очертания Сен-Жермен-де-Пре. Поднявшись на мост и лавируя между домами и лавками, нависающими над рекой, он продолжал повторять про себя: «Наконец-то, наконец-то я в Париже!»

Но почему Пьер Абеляр так жаждал увидеть Париж? Почему он считал прибытие в Париж самым главным, самым решающим моментом в своей жизни? Ведь о Париже того времени можно было сказать то, что сказал о нем поэт — современник Абеляра: «Париж в те дни был очень мал».

Париж, теснившийся в границах острова Сите и не выходивший за его пределы, тогда был весьма далек от того, чтобы быть и считаться столицей. Конечно, король появлялся иногда в Париже и проводил какое-то время во дворце, но все же чаще его можно было видеть в других резиденциях: в Орлеане, Этампе или Санлисе. Определяющей в желании увидеть Париж не могла быть в данном случае и «притягательность» большого города; кстати сказать, в ту пору, то есть около 1100 года от Рождества Христова, такой притягательной силы вообще не существовало. К тому же для двадцатилетнего юноши могло найтись множество иных причин отправиться в путь-дорогу.

Год 1100… Всего шесть месяцев прошло с того момента, как Готфрид Бульонский и его рыцари вновь завладели святым городом Иерусалимом, более четырех веков назад утраченным для христианского мира, казалось, навсегда; один за другим возвращались теперь из Крестового похода владетельные благородные сеньоры и простые воины, выполнившие свой обет, а навстречу им уже двигались другие, воодушевленные стремлением с оружием в руках поддержать горстку рыцарей, что остались за морем: зов Святой земли стал отныне столь же привычным, как и призыв отправиться в паломничество по святым местам. На дороге, по которой шел Пьер Абеляр, на дороге, ведущей не только в Париж, но и в Сантьяго-де-Компостела, он встретил немало таких паломников, следовавших группами от одного пристанища, или приюта, находившегося на так называемых «остановках», до другого; вероятно, видел он на этом пути и немало торговцев, гнавших впереди себя вьючных животных, они добирались с рынка на ярмарку, с берегов Луары на берега Сены…

Но ничто из того, что он видел, не волновало Пьера Абеляра. Если его и вдохновляла жажда славы, то утолить ее он рассчитывал отнюдь не рыцарской доблестью. Абеляр был старшим сыном своего отца, то есть наследником отцовского состояния, и только от его решения зависело обретение славы на военном поприще. Однако Абеляр, старший сын владетельного сеньора-рыцаря из Пале, владевшего землями у границ Бретани, уступил свое право первородства одному из своих братьев — то ли Раулю, то ли Дагоберу. Он разделял со многими своими современниками страстную веру в Господа и усердно, с великим пылом предавался молитвам, но в Париж он отправился все же не для того, чтобы принять постриг и стать монахом одного из аббатств: Сен-Дени, Сен-Марсель или Сент-Женевьев. Нет, цель у него была иная…

Что больше всего привлекало его, что притягивало словно магнитом? Как он сам объясняет в «Письме к другу»,[9] Париж в то время уже был воистину «городом свободных искусств» и «в особенности процветала среди них диалектика, то есть искусство вести полемику». Ибо быть школяром (или, выражаясь современным языком, студентом) в XII веке означало заниматься диалектикой, то есть вести бесконечные споры по поводу тех или иных тезисов или антитезисов, высшего и низшего, основного и второстепенного, «предшествующего» и «последующего». У каждой эпохи есть свой «конек» — излюбленное увлечение, излюбленная тема дискуссий. В наше время великим человеком может считаться тот, кто осуществляет исследования в сфере генетики или в области атомной энергии, но всего лишь несколько лет назад мощный поток увлекал множество молодых людей к идеям экзистенциализма, и живейший интерес заставлял их вести споры по поводу бытия и небытия, сущности и существования. Можно смело утверждать, что во все времена движение человеческой мысли обретало некое доминирующее, главное направление, которое было способно оказать огромное воздействие на целое поколение, и в этом XII век ничем не отличался от XX века.

Более всего занимала тогда умы людей образованных диалектика, то есть искусство рассуждать, искусство вести полемику. Диалектика почиталась действительно истинным и высоким искусством, ее считали, как писал за 200 лет до того Рабан Мавр, «наукой наук, ибо она обучает тому, как надобно обучать, она учит учить, именно в ней разум открывает и показывает, что он есть и чего он желает, что он видит».

Итак, понятие «диалектика» в XII века охватывало примерно ту же сферу, что и понятие «логика»; диалектика учила использовать тот инструмент, который был главным орудием человека — разум, рассудок, для поисков истины. Однако логика может быть инструментом деятельности одинокого мыслителя, следующего от одного рассуждения и умозаключения к другому для того, чтобы сделать какой-либо вывод, к которому приводят его поиски, причем поиски индивидуальные; диалектика же в отличие от логики предполагает дискуссию, беседу, обмен мнениями. И именно в такой форме, в форме спора или диспута, то есть публичного обсуждения, и осуществлялись тогда поиски истины. Возможно, именно это и отличает существовавший тогда «мир школы», «мир обучения» от существующего сегодня «мира образования»; все дело в том, что в те времена не представлялось возможным достижение некой истины, которая прежде не подверглась бы процессу обсуждения. Вот чем обусловлена важнейшая роль диалектики, обучающей ставить вопросы, которые могут служить предпосылками беседы; диалектики, обучающей тому, как надо правильно, сейчас сказали бы «корректно», формулировать некие предположения, как надо упорядочивать высказывание и употреблять термины, как и в какой последовательности выстраивать части речи, элементы спора и выражать свою мысль, — то есть в конце концов обучающей всему тому, что позволяет дискуссии быть плодотворной.