– Вы ходите в театр?

– Конечно, мадам. Я отдаю предпочтение трагедии, моя сестра Лидия обожает балет, а брат – водевиль. Мама любит оперу, но я нахожу оперу скучноватой, а вы?

– Да… нет… Впрочем, не знаю…

Почему-то мне показалось, что мадам Грендель не в выборе затруднилась, а просто не очень хорошо представляла разницу между балетом и водевилем. Я не стала раздражать мадам Грендель дальше, ведь и мои рассказы о любви Лидии к балету были ложью, в юные годы сестра предпочитала цирк.

Но тирада произвела на мать Поля впечатление.

Она разузнала обо мне все, что смогла. Могла немногое, я порадовалась, что не спешила рассказывать всем вокруг о своей семье.

Меня удивило то, как спокойно она отнеслась к фамилии отчима – Гомберг. Большинство осторожно интересовалось, не иудейка ли я. Я была готова сказать, что православная, это было правдой, но мадам мое вероисповедание не интересовало, позже я узнала, что Грендели атеисты.

Зато на нее произвела впечатление мамина беличья шубка с кроличьей отделкой (меха!), а также то, что Гомберг адвокат.

Свое самостоятельное путешествие я объяснила просто: компаньонка заболела, пришлось ехать одной.

– Почему же она не приехала сюда до сих пор?

Я округлила глаза:

– Зачем? Мне здесь достаточно спокойно, а когда придет время возвращаться, тогда и посмотрим.

– Но почему никто из ваших родных не навещает вас?

– Мадам Грендель, Москва в десять раз дальше от Клаваделя, чем Париж. И пересечь нужно несколько границ. Не думаю, что должна подвергать маму таким испытаниям, достаточно, что я прошла их сама.

Это тоже произвело на мадам впечатление, но она все равно переживала из-за знакомства сына со столь странной девушкой. Кто-то рассказал ей, что в России много террористок, именно женщины бросают под ноги императорам бомбы, причем так регулярно, что императоров скоро не останется.

Я округлила глаза:

– Неужели? Боже мой! А я и не слышала. Правда, я совсем не интересуюсь политикой… Знаю только, что предыдущий император умер от болезни лет… двадцать назад. А нынешний, слава богу, жив-здоров.

Кажется, она не вполне поверила. На следующий день я услышала, как она расспрашивала о российских императорах русского профессора биологии, привезшего в Клавадель свою супругу. Тот подтвердил, что нынешний император правит два десятка лет.

Факт устойчивости российской монархии никак не повлиял на мнение мадам Грендель обо мне. Жанна-Мария все равно была против. «Эта русская» не для ее мальчика, вернее, Жежен Грендель не для всяких там русских девушек, француженок достаточно.

Иногда мне кажется, что не будь вот такого стойкого сопротивления нашему с Полем знакомству, оно лишь знакомством и осталось бы. Но когда мне что-то или кто-то сопротивляется, я вкладываю все силы в преодоление, независимо от того, человек это, бедность или чье-то невнимание. Если я хочу чего-то, то непременно добьюсь. Так было, так есть и будет!

В первые дни меня не так уж сильно заинтересовал Поль, но была его мама, противившаяся нашей дружбе, следовательно, я должна привязать юношу к себе.

С этого все началось, а закончилось настоящей влюб-ленностью, переросшей в настоящую любовь с обеих сторон. Любовь не с мадам Грендель, конечно, а с ее сыном.

Мадам считает, что стихи ее сына не стоят даже бумаги, на которой написаны?

– Поль, ты талантливый поэт, ты должен писать и как можно больше! У тебя есть чувство ритма и рифмы, ты будешь знаменитым!

К счастью, я не ошиблась, Поль Элюар действительно талантлив, а вот знаменитым стал рядом со мной.

Мама боится, что сын навсегда задержится в санатории?

– Поль, поторопись, до того как ты закончишь лечение, выздоровев, не так много времени, ты должен успеть написать как можно больше, в Париже будет некогда.

Он удивлялся:

– Ты думаешь, что я выздоровею?

– Конечно! У тебя слегка поражено одно легкое, с таким не умирают.

– А… ты?

Я впервые позволила себе задуматься о собственном пребывании в Клаваделе – когда оно закончится и, главное, как? Ответила максимально бодро и уверенно:

– Я тоже. Мы можем договориться и выздороветь одновременно.

Поль слабо улыбнулся, но смотрел уже с надеждой.

С того дня у нас появился еще один секрет: два раза в неделю «докладывать» друг дружке об улучшении самочувствия.

Помогло. Удивительно, но мы вместе быстро шли на поправку. Конечно, мы и без того не были смертельно больны, но уверенность в выздоровлении еще ни одному больному не помешала.

Мы встречались все чаще, влюбленность переросла в настоящее крепкое чувство, Полю была нужна моя поддержка во всем.

Мы стали словно два близнеца, во всяком случае, на костюмированный бал так и оделись – в костюмы Пьеро. Две похожие фигуры, два белых лица с нарисованными бровями и ртами, два колпака, скрывающие волосы… Не все сразу догадались, что это мы.

Сначала мадам Грендель скрепя сердце мирилась с нашей дружбой, потому что врач сказал ей, что я помогаю выздоровлению ее сына. Ради этого стоило потерпеть соседство русской нахалки.

Потом ее помощь понадобилась в Париже мсье Гренделю, и к нашей радости мадам уехала, оставив Полю увесистую тетрадь с рекомендациями, написанными крупным почерком полуграмотного человека. У людей, не привыкших к ежедневному труду с ручкой или карандашом в руке, буквы имеют немного разный наклон и размер, я заметила это давно. Почерк словно неуверенный.

Еще больше наставлений было сказано.

Мне кажется, у Поля распухла голова от маминых наставлений, хотя он привык…

Не знаю, что именно говорила мадам Грендель сыну по моему поводу, но я постаралась произвести на нее впечатление ради самого Поля. Чтобы не навлекать на Поля дополнительные выговоры еще и в письмах, я постаралась произвести на мадам Грендель приятное впечатление – обещала, что буду так же строго, как она сама, следить за тем, чтобы Жежен соблюдал режим и все рекомендации врача, вовремя гулял и хорошо кушал.

Она не сказала, что меня об этом никто не просит, для мадам Грендель самое важное в жизни – Жежен и его здоровье, потому женщина даже расчувствовалась. Я нашла точку соприкосновения с матерью Поля. И хотя она уехала страшно недовольная, я знала, что сумею переломить ее отношение ко мне.

Я не обманула Жанну-Марию Грендель, действительно следила за режимом Поля, чтобы он справился с болезнью.

После ее отъезда я на правах опекунши проводила рядом с Полем много времени.

Была ли это любовь? Боюсь, что тогда еще нет, скорее взаимная влюбленность и симпатия. В любовь это чувство переросло постепенно и в немалой степени благодаря необходимости сопротивления внешним обстоятельствам.