Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Сестры Цветаевы дружили между собой по-настоящему, на них было так завидно смотреть!
У Цветаевых был странный дом, хотя не странней нашего собственного. Но много богаче.
И семья странная, тоже отличная от нашей.
Кто воспитал меня больше? Боюсь, что Цветаевы.
Своей маме я безразлична, братья родные и двоюродные учились и жили своей жизнью, а Лида еще маленькая и воспитывалась больше няней. Мама в это время писала детские рассказы. Сочиняя истории для других детей, она словно забывала о существовании собственных.
Маме бы задуматься – наша квартира на шестом этаже в доме на Трубниковской улице в Москве вовсе не была местом, откуда хотелось бежать. Дмитрий Ильич Гомберг – адвокат, он большой либерал, к нам – четверым детям от первого брака супруги и двум ее племянникам – относился как к родным, был щедр и терпелив. Дом – полная чаша, дети определены в хорошие учебные заведения, собранная Дмитрием Ильичом библиотека вызывала зависть у его приятелей, таких же свободомыслящих и образованных людей.
Но дочь при этом при любой возможности спешила в другой, чужой дом – к Цветаевым на Трехпрудный.
И дело было не в том, что там старенький деревянный особняк, просто у Цветаевых атмосфера иная.
Я никогда не видела их маму. Мария (уже не помню ее отчества, пусть будет просто Мария) умерла до нашей с Асей встречи. Знаю только, что она училась у Рубинштейна, но после замужества посвятила себя семье.
Мама Марины и Аси умерла от чахотки незадолго до того, как они перебрались в Москву окончательно. В последние годы жизни она лечилась в санаториях в Швейцарии и Германии, а девочки жили в пансионатах там же.
У сестер Цветаевых я научилась тому, что чужая страна, чужие правила и чужой язык – это вовсе не страшно, можно ко всему привыкнуть и на любом языке научиться говорить. Ася и Марина прекрасно владели французским, глядя на них, и я пыталась разговаривать с нашей горничной Жюстин по-французски. Жюстин – швейцарка, она с удовольствием рассказывала о великолепии Альп, чистом воздухе и замечательных людях.
Сестры Цветаевы научили самостоятельности, меня вовсе не пугала чужая жизнь и необходимость самой отвечать за свои поступки.
Марина научила меня еще одному: умению создавать людей.
Нет, она не учила нарочно, более того, не желала замечать прилипчивую девчонку вообще. Не потому, что моложе, ведь общалась же на равных с Асей, просто я «из других».
У Марины была особенность: она не просто влюблялась (неважно в кого – мужчину или женщину), но боготворила того, кто вдруг становился мил. То есть придумывала себе человека, в кого влюблялась. Даже непонятно, что именно происходило сначала – влюбленность или выдумка. Я подозревала, что второе, Марина по одному слову, одному взгляду, жесту вдруг очаровывалась кем-то и выдумывала его таким, каким тот и близко не был.
Богатейшая фантазия немедленно подсказывала тысячу прекрасных черт возлюбленного, которые вскоре оказывались дымом и развеивались, оставляя горьковатый привкус обмана. Но обманывала она себя сама, объекты ее влюбчивости в том виноваты не были.
Находясь рядом, я постоянно видела рождение и смерть таких идеалов.
Наблюдая за Мариной, я поняла, в чем ее ошибка, – нужно не мысленно наделять очаровавшего тебя человека какими-то качествами, а развивать их, «делать» свою любовь самой.
Однажды я сказала Асе, что, когда полюблю, не стану ждать, а просто превращу любимого человека в такого, каким хотела бы его видеть.
Подруга возмутилась, мы поспорили, а потом едва не поссорились.
Марина училась с нами недолго, она, шестнадцатилетняя, сумела убедить отца позволить слушать курс по старой французской литературе в Сорбонне. Зачем Марине старая французская литература? Неважно, она уехала в Европу, не очень-то печалясь об оставленной в Москве сестре. Во всяком случае, нам с Асей тогда казалось так. Мне казалось.
Вскоре закончилась и наша учеба в гимназии, а следом за ней и дружба.
1912 год оказался переломным во всем.
Ася влюбилась (внушила себе, что влюблена) и собралась замуж. Марина к тому времени из Парижа вернулась и замуж вышла.
Между нами уже не было тех девчоночьи доверительных отношений, мы не сидели за одной партой, а ходить в дом Цветаевых нежеланной гостьей не хотелось. И все же Ася призналась, что ждет от любимого человека ребенка. Сознание предстоящего материнства переполняло ее, сдержаться было трудно.
Ася – мама?! Такое не могло прийти в голову. Наличие детей я связывала с семьей, но при чем здесь влюбленность? Разве обязательно рожать детей, если ты кого-то любишь, во всяком случае, разве это обязательно делать сразу? Во мне укоренилось убеждение, что любовь – это одно, а дети – нечто совсем иное. Любовь – счастье и воля, а дети – обязанность.
Но Ася Цветаева была влюблена, беременна и счастлива.
Она отдалилась окончательно – со своими заботами, планами, здоровьем…
Вторым жутким изменением в жизни было именно здоровье. Не Асино – мое собственное.
Первые сомнения возникли внезапно, как-то вдруг.
– Елена Ивановна Дьяконова… – делая книксен перед большим старым зеркалом, я невесело усмехнулась, – московская барышня. Нет, купчиха, так верней. Провинциальная девица с провинциальной фамилией и отчеством. Да и имя не лучше.
В зеркале отражалось узкое лицо с близко посаженными темными глазами, длинным прямым носом, обрамленное тонкими и оттого не желавшими выглядеть ухоженно волосами.
Внешность – просто беда. Глаза словно ввалились, узкие губы, чтобы не показывать не самые красивые на свете зубы, приходилось держать сомкнутыми, это вошло в привычку и привлекательности не добавляло. А еще проклятая бледность – не интересная, аристократическая, а слегка мертвенная, словно я больна. Может, и правда больна?
Наверное, в тот момент родилось предчувствие возможной беды, краха.
Ася Цветаева говорила, что мертвенно бледной была их мама, а она болела чахоткой, от которой и умерла.
Сердце сжалось от страшной мысли: вдруг и у меня чахотка?! Постоянное покашливание, боль в груди, простуды… и эта самая бледность. Кашляя, стала непременно прикладывать платочек к губам – вдруг там кровь? Быстро комкала, чтобы никто не увидел, а потом осторожно разглядывала, отвернувшись. Крови не было, но беспокойство не отпускало. Я чувствовала, что внутри что-то не так, что-то черное.
А потом появилась и кровь на платочке. Немного, едва заметно, но это уже приговор.
Кашель, температура, легкая лихорадка, бледность и потеря сил…
Бесконечные врачи и диагноз: чахотка. Не скоротечная, есть надежда…
Я понимала такое по рассказам Цветаевых, у их мамы была вялотекущая чахотка, которую та лечила несколько лет в санаториях в Альпах, а потом вялотекущая стала быстрой и также быстро свела женщину в могилу.