и паназиатского видения глобального, панисламистские нарративы возникли в 1880-х годах как глобалистский ответ на неравенство расово ориентированного евроцентричного имперского миропорядка. Первоначально идея трансимперской мусульманской солидарности, предложенная панисламизмом, была направлена на предоставление мусульманам больших прав в европейских империях и утверждение равенства существующих мусульманских государств в международном праве, при этом затеняя европоцентристские нарративы истории, прогресса и цивилизации. Исследуя темы панисламского дискурса о мировом порядке, возникшего в течение полувека, предшествовавшего мобилизации мусульманских интеллектуалов в 1919 году вокруг Парижской мирной конференции, эта глава оценивает характер мироустроительных претензий и требований к международному порядку, выдвигаемых мусульманскими интеллектуалами и общественностью. В ней также обсуждаются наследие, трансформация и разнообразное политическое использование панисламских нарративов мирового порядка в эпоху деколонизации, холодной войны и после иранской революции.

Повествования о современной Японии, которые Кей Кога и Саори Катада рассматривают в главе 4 в более широкой исторической перспективе, являются почти обратной симметрией панисламской истории в том смысле, что они выражают, прежде всего, постоянную одержимость национальной сингулярностью. Как "лиминальная держава", сидящая на краю Тихого океана и расположенная между Востоком и Западом, повествование о Японии на международной арене и в рамках глобальной истории современность почти всегда была уникальностью Японии. От реставрации Мэйдзи (1868) до эпохи Рэйва (2019-), будь то восходящая или угасающая держава, похожая на американские горки историческая траектория Японии никогда не превращалась в историю, нацеленную на универсальное значение. Доминирующим нарративом японских достижений был нарратив единственной азиатской нации, сумевшей модернизироваться и милитаризироваться в доминирующем западном мире в начале 1900-х годов, а в 1980-х годах - экономического джаггернаута, который навсегда сохранил свою уникальную пацифистскую идентичность после 1945 года. Хотя успехи Японии как вестернизированной современной державы в конце XIX века и "экономическое чудо" в конце XX века вдохновили реформистские правительства в Азии, де-факто японская модель не привела к созданию нарратива регионального масштаба, не говоря уже об универсальном. Эта неспособность выйти за рамки национальной уникальности, утверждают Катада и Кога, стала вечной дилеммой для самоопределения Японии как глобального игрока.

Между тем, на протяжении того же исторического отрезка времени, в течение которого происходила планетарная экспансия западного могущества, рост нарратива глобальной современности с его главными тропами политического и научного прогресса вызывал ожесточенные споры в Европе. Глава 5, написанная Жаном-Франсуа Дроле и Майклом Уильямсом, посвящена раскопкам реакционного нарративного ответа на историю о либеральном будущем, который сформировался в результате этого раннего внутриевропейского противостояния и создал репертуар, чья длительная политическая актуальность особенно заметна сегодня. Когда-то считавшиеся изжившим себя пережитком прошлого, радикальные правые действительно вновь появились в начале XXI века как один из наиболее ярких и, по мнению многих, наиболее тревожных вызовов современному мировому порядку. В книге "Написание правых" Жан-Франсуа Дроле и Майкл Уильямс прослеживают исторические корни этого возрождающегося направления радикального кон-серватизма. Хотя эти движения часто рассматриваются как "коленная реакция" на глобализацию, авторы утверждают, что современные радикальные правые также имеют свой собственный интеллектуальный авангард, который мобилизует давние исторические нарративы и интеллектуальное наследие для создания идеологически и эмоционально сильных атак на либеральные институты и рациональность правительства. Только принимая эти нарративы всерьез, можно прийти к согласию с сегодняшними радикальными правыми и разработать убедительные и эффективные ответы на них.

В следующих двух главах рассматриваются нарративные траектории двух крупных международных акторов, Китая и Индии, которые за несколько десятилетий до того, как стать широко известными членами группы БРИКС, создавали свои собственные истории глобального, состоящие из густой исторической текстуры. В главе 6 Рана Миттер прослеживает изменение китайских представлений о "глобальном" как выражается в эволюции представлений о месте Китая в мировом порядке. Глава начинается с Цзян Тинфу, одного из выдающихся мыслителей-бюрократов послевоенной эпохи, который пытался определить место Китая в эпоху Бреттон-Вудса. Затем исследуется то, как коммунистический Китай создал последовательность видений глобального порядка, которые порой противоречат друг другу: Идея Мао Цзэдуна о трех мирах, взгляд Дэн Сяопина на Китай как на страну, которая будет играть сдержанную роль в мире, и новое восприятие глобального в двадцать первом веке, когда Китай стремится создать представление о себе как о глобальном акторе. Далее в главе рассматриваются два основных дискурса в современном Китае, которые пытаются представить его в качестве основополагающего члена глобального порядка. Один из них - это идея Китая как "государства-цивилизации", которая опирается на его более длительную историческую траекторию для определения его роли в настоящем. Другая - концепция Китая как "послевоенного" государства, которое претендует на владение порядком после 1945 года благодаря своему вкладу во Вторую мировую войну. В целом Рана Миттер подчеркивает протеиновый характер китайского нарратива о глобальном, обнаруживая при этом постоянный фактор: поиск дискурса, который выдвигает на первый план роль Китая в глобальном порядке, определяемую не только как вопрос власти, но и как вопрос моральной устойчивости в анархическом мире.

Переходя к соседнему Китаю, Итти Абрахам в главе 7 раскрывает набор нарративных динамик, которые усложняют стандартный рассказ об автопортрете Индии как игрока на мировой сцене, то есть о постколониальном неприсоединившемся лидере, превратившемся в суверенную державу, вдохновленную реальной политикой. Либеральное, светское и антимилитаристское наследие Ганди и Неру было вытеснено, согласно этой версии, силами соответствия жестким материалистическим концепциям власти - этот сдвиг легко отображается на подъеме нелиберального внутреннего общественного движения, стремящегося идентифицировать Индию как индуистскую мажоритарную нацию. Вместо простого линейного повествования о переходе от принципиальных различий к агрессивному конформизму Абрахам предлагает сначала предположить, что первичная ось референции Индии к миру по-прежнему опосредована через идею (великой) цивилизации. И различие, и конформизм обязаны своим происхождением колониальной озабоченности и дебатам о цивилизационном статусе Индии. Более того, отношения Индии с миром всегда были глубоко амбивалентными. Стремление к международному миру и влечение к нему соседствуют с народным возмущением по поводу обращения с индийцами за рубежом, подчиненный космополитизм сталкивается с неуверенностью элиты. Эта амбивалентность является продуктом неразрешенного напряжения между Индией как глобальной нацией и Индией как территориально ограниченной международной персональностью, ищущей признания со стороны международного общества. Индийские "нарративы глобального" также формируются под влиянием диаспорального опыта и воображения (глобальной нации), которые одновременно и беспокоят, и информируют концепции ученых и интеллектуалов, стремящихся объяснить и соединить Индию с миром.

В последних двух главах анализируются нарративы глобального на обширных временных и пространственных отрезках, которые сегодня говорят о двух основных вызовах для правительств и управления в XXI веке: спирали социально-экономического неравенства, с одной стороны, и вспыхивающих столкновениях научно-технических воображений (затрагивающих целый ряд вопросов - от изменения климата до профилактики Ковид-19), с другой. Глава 8 Джереми Адельмана представляет собой исследование того,