Шоссе медленно расширялось, но было невероятно тесно от подвод, таратаек, телег, экипажей. Просвистел, красиво придерживая треуголку, таможенный офицер. Проехала верхом на жеребце чопорная, похожая на Листер, дама в черной амазонке. Крестьяне, сцепившись колесами телег, затеяли драку. На злую и праздничную суету, широко распахнув окна-глазницы, дивились, словно бабы на миру, красные и желтые избы, рассыпанные по полям у самого въезда в Выборг. Миновав привычный пестрый шлагбаум, коляска англичанок въехала на длинный бревенчатый мост. Отсюда открывался чудный вид на утренний, в росистом мареве, город и его первого глашатая, серебристый каменный замок, которому легонько и неустанно кланялись мачты пришвартованных по близости шлюпок.

«Выборг красив, крепость его правильной формы. Против нашего отеля на большой открытой площади увидели красивую большую церковь. Вновь пересекли мост, по которому сюда въезжали. Энн стояла и рисовала старинный замок, стоящий на небольшом островке или фьорде и окруженный рвом. Она зарисовала его восьмигранную башню, которая на далеком расстоянии казалась квадратной. Вокруг — живописные острова и леса — до самого горизонта. Город действительно красив, и центр его, и предместья. Две трети местных мужчин — солдаты, все одеты в серые шинели, собранные в складки на спине. В них они похожи на монахов или женщин».

В разноязыкой толпе Анна выискивала коробейников с выборгскими кренделями. Но тщетно. В лавках вкусных загогулин тоже не было. Один торговец сказал, что их можно, пожалуй, найти в Санкт-Петербурге, а здесь кренделя заказывают у булочников с вечера — и получают рано по утру — вот они-то и есть самые лучшие и самые выборгские.

Потом вышли к морю: «Приблизились к самой воде — попробовали ее — лишь немного солоноватая — в целом, почти пресная. Отсюда открывается красивый вид на город и природу вокруг. Много кроваво-красного и желтого мха, который я уже видела в Стокгольме и Упсале». Листер было радостно — и от местной по-своему уютной природы, и от лестного чувства, что все здесь ей понятно и мир ей по плечу и по ноге. Мир легко сокращался до емких статей в путеводителе, до простых математических формул в подорожных, до уверенной скорописи в ее блокноте, умещавшемся в левом кармане черного походного пальто.

Запоминая и записывая важное, Анна не забывала о житейских пустяках. Что они ели в Выборге? Об этом целый абзац: «15 сентября в 18:00 — обед. Подали очень хорошую вкусную жареную кильку — эта рыба на вкус немного напоминала карпа. Затем принесли великолепную телячью котлету, которая сверху была украшена дольками моркови и лимона. Котлету я ела с прекрасной тертой малиной. После нам подали хорошие, крупные, как крыжовник, оливки, тертый в сахаре лимон, позже — пудинг из саго».

Утолив свой голод, интеллектуальный и простительно человеческий, утром 16 сентября Энн и Анна выехали из Выборга. По совершенно русской безжалостной разбитой дороге дотряслись до Валкесаари[6]. Здесь находилась таможня.

К экипажу развязно пришлепал усатый унтер и булыжным кулаком загромыхал в дверцу — на выход. Англичанки послушно сошли — прямиком в бурую склизкую хлябь изъезженного двора. Кое-как просеменили до таможенной хаты — слуги захлюпали следом с тяжелой поклажей. Короба, саквояжи, сундуки, сумы, котомки, шляпные коробки — все снесли в тесную прокуренную конуру, выставили в ряд и открыли.

Из соседнего кабинета, грузно вздыхая и скрипя половицами, тяжко выбрел начальник с изрядно помятым лицом и свалявшимися усами. На косом залоснившемся мундире висели знаки отличия — остатки вчерашнего ужина. Едва кивнув дамам, он пробурчал что-то и проскрипел к поклаже. Не утруждаясь наклонами, привычно забегал по вещам острыми маслеными глазками. Пухлый указательный палец с венчиком жирной грязи под ногтем отдавал приказы — что достать, что развернуть, что предъявить. Наконец добрался до книг: «Не посибль, антерди, сие запрещено». Слуга объяснил (хоть Листер и сама поняла) — по правилам русской таможни, у иностранцев изымают все книги и отправляют в цензурный комитет в Петербурге. Там их проверяют на предмет наличия опасных идей и призывов. Если ничего не находят, возвращают в целости: «Все наши книги вытащили из коробок, и я по распоряжению начальника скопировала их список, составленный мною еще в Стокгольме. Подписала его “A. Lister”, вложила в именной конверт из Шибден-холла, запечатала моей именной печатью и на обороте надписала: “Список книг, принадлежащих мисс Листер”. Через шесть недель мне следует прийти в цензурный комитет и потребовать их обратно».

Ленивый офицер промямлил протокольные вопросы — откуда они, куда следуют, где будут жить. Но было видно, что он уже потерял интерес и хотел побыстрее от них отделаться. Вновь неуклюжий кивок — досмотр окончен, можно ехать. «Мы благополучно прошли таможню. И поздравили друг друга с прибытием в Россию».

Галерная, 60. Hotel de Wilson

Петербургская губерния началась за полосатым шлагбаумом. И продолжалась бесконечными шлагбаумами — осмотров, запретов, препон. Даже шоссе было преградой — будто построили его специально: по бокам топкие борозды, по середине навалены булыжники, о которые ломались колеса, разбивалась поклажа, вдребезги разлетались мечты пассажиров о комфортной быстрой езде. Чтобы оказаться в столице, следовало потерпеть, потрястись, помучиться. Все утопало в хляби, в необоримой, вечной, оплаканной дождями бедности. Кругом бурые поля, черные болота и полусгнившие бараки, возле которых копошился люд в страшных оборванных струпьях. Такова была правда жизни. Но у нее были дозволенные границы. Правда заканчивалась у кирпичных стен Петропавловской крепости — у тюрьмы. Ею словно бы проводили жирную красную черту, отделяя то, что следует вымарать, от того, что цензурой одобрено. Там, за стенами, начинался императорский Санкт-Петербург, город-греза, город-мечта: «Мы увидели паромы, и широкую красивую реку Неву, и Троицкий мост, на который въехали в 16 часов 26 минут. Мост отличается красивыми чугунными литыми перилами. Нам навстречу проехали четыре экипажа, и еще четыре обогнали нас на мосту».

Город раскрывался, словно бумажный расписной театр. Только англичанки съехали с моста, и вот уже новые декорации — Суворовская площадь с неоклассическими кулисами, домом Салтыкова и дворцом принца Ольденбургского слева, служебным корпусом и Мраморным дворцом справа. А в центре, словно на сцене, замер в балетной позе забавный заводной кукольный генералиссимус, очаровательно миниатюрный в сравнении с тяжелой давящей имперской пустыней вокруг.

Санкт-Петербург был похож на пустыню — это подмечали иностранцы, привыкшие к уютному хаосу средневековых улочек, к частоколу узких готических фасадов, к суетливой жужжащей жизни, каждый дюйм которой был полон смысла и звуков. Санкт-Петербург был бессмысленно пустынен и пугающе беззвучен. Казалось, его дворцы, казармы и верткие балерины-полководцы поставлены лишь для того, чтобы утвердить и ославить безграничную все подчиняющую пустошь. На широких неуютных улицах дома выглядели карликами. Монументы полководцам обращались в оловянных солдатиков, потому что истинными победителями здесь были только пустыня и ее правитель, русский император.