Через семь минут были на Сенатской площади, изящнейшем творении зодчего Карла Энгеля. Слева — здание университета. Справа — Сената. В центре — стройный высокий красавец, Николаевский собор. Листер обошла его пару раз, заглянула внутрь, про себя похвалила архитектора и вечером записала: «Церковь красивая, новая и, кажется, еще не закончена, в плане — греческий крест с четырьмя портиками коринфского ордера». Путешествуя по России, она много раз вспоминала этого энгелевского тоннягу, стройного юнца в аккуратном александровском мундире.

На следующий день утром отправились на пароме в Свеаборг[3]. Но ничего особенного там не увидели — всего лишь ухоженная крепость, с фортами, пушечками и пустынным плацем. Была в ней какая-то милая кукольность, будто строили ее для игр балованного мальчишки — картонные стены разукрасили под камень, натянули флажок на леску от удочки, расставили оловянных солдатиков, у мортир разбросали орехи, замаскированные под ядра.

Вернувшись в Гельсингфорс, перекусили, зашли в Сенатскую библиотеку, побродили по обсерватории: «Предметов не так много, к тому же мы не смогли попасть в башню и на крышу обсерватории, но походили вокруг нее».

Музею университета и его милому собранию редкостей Анна посвятила целую страницу блокнота. Что ни строчка, то высокопарное латинское слово. Falco ossifragus, Strix nyctea, Oriolus galbula[4] — переписала почти всех молчаливых и неподвижных насельников орнитологической коллекции. Потом принялась за минералы в комнате напротив. И после бегло осмотрела зал с предметами быта. Насыщенный день они завершили в ресторане Дома собраний: «Мы ели вареную рыбу, порезанную на кусочки, бифштекс хороший, но слишком похожий на английский, картошку (в Финляндии она не очень хорошая), большое блюдо с репой, блинчики, 4 пирожных с миндалем и изюмом».

Перед сном Листер читала учебник грамматики, Энн тихонько скучала.

Рано утром 13 сентября они покинули дремавший в синеватой мгле Гельсингфорс. Было еще слишком рано для молитв и чтения. Энн спала как дитя. Анна думала — и ее предутренние прозрачные усыпляющие мысли качались в такт экипажу. Она вспомнила, как неспешный паром «Лентяй», покачиваясь и приплясывая, вез их по гавани в Свеаборг. К ним подсел какой-то морской офицер, разговорились. Оказалось, он служил в американском Галифаксе и, узнав, что она из Галифакса британского, стал ее расспрашивать, и она нехотя ему отвечала — про ветры и холмы, каменные дома и нарядную готику, про Шибден и сад, а сама водила, водила глазами по тусклому просаленному серебру его мундирного воротника — шитые лозы, петли, канаты извивались, сплетались змейками и тянулись, тянулись по бесконечному темному казенному сукну, куда-то вдаль, в холодную предвечернюю муть, обращались в извилистые тропинки: петля — Выборг, петля, поворот — Москва и Нижний, серебром отсвечивала замерзшая Волга, и снова петля — Астрахань, и еще где-то там, в гуще шитых искристым снегом неуютных неведомых сумерек, извивались и петляли дорожки Кавказа, Тебриза, Багдада…

На пограничье

И снова усыпляющая тяжелая тишина, продрогшие тусклые поля, набухавшее дождем свинцовое небо, разломанные, разбитые временем гранитные истуканы скал. Лишь изредка природа улыбалась — бледно-золотыми цветами, брусничными точками домиков, алыми задами круглых крестьянок, сосредоточенно собиравших карминные ягоды у дороги. Экипаж качался и шелестел, тихо и гладко, по извилистому в сон клонившему шоссе, туда, где длинная тоскливая нота пейзажа сливалась со свистящей грифельной линией горизонта. Анне мерещились шепотливые шорохи, тишина присмиревшей травы.

Вдруг тряска, ржание, цокот — острые звуки разлетелись о каменную брусчатку. Ямщик осадил лошадей, коляска встала: «Пр-р-р-риехали». Листер схватила дремавший возле путеводитель, нацелилась пальцем в середину страницы — это Борго[5]. И тут под самой дверцей кто-то застонал и заскребся, сухо залепетал надтреснутым голоском, застучал все сильнее, выше, выше по дверце коляски — и в приоткрытое окно вдруг ворвалась чья-то огромная в серых мозолях, в запекшихся бурых рубцах рука, затряслась жалостливо и зло, и сиплый голосок завел монотонную, давно выученную скороговорку, смысл которой Листер отлично поняла. Она вытолкнула руку, распахнула дверцу и вышагнула из экипажа. Перед ней убедительно дрожал, сгибаясь до самой земли, весь в изорванном пахучем грязном рубище, в ветхих лаптях, с торчащими наружу страшными распухшими пальцами, испитой клокастый старик-попрошайка. Первый на их пути.

Пока они мирно катили сюда по омытой дождями свежей Финляндии, Анна искала Россию. Высматривала бородатых крестьян, прислушивалась к округлой, прыгающей, словно по кочкам, речи — вдруг выскочит раскатистое русское слово. Всматривалась в круглых крепких селянок, в их новенькие крашеные домики. Даже пробовала коваными подошвами гравий ровных дорог — но ничего, ни одного русского признака. И вот здесь, в Борго, Россия сама ей явилась, во всем своем живописном нищенском великолепии, с вытянутой одутловатой умоляющей рукой. Здесь проходила настоящая граница — и бродяга был ее стражником.

В 15:20 — остановка в Пернё, в 16:40 — остановка в Ловийсе. В 18:28 были в Аберфорсе и здесь впервые увидели настоящую финскую баню: деревянный домик без окон с прорубленным в закоптелой стене отверстием для дымохода. Но сауна в расписании Листер не значилась — подруги лишь обвели ее глазами, вдохнули остро-березовый угольный аромат, сели в коляску и покатили дальше.

По дороге купили выборгский крендель, известный на всю округу: «Это хлеб, печенный из теста, уложенного в форме розы». На минутку остановились у реки Кюммене — посмотреть триязыкий водопад. Пока Энн торопливо рисовала, Анна, потеряв к нему интерес, разглядывала проезжавших крестьян. Это уже были другие лица, фигуры, наряды. Россия — государство противоречий. Только они увидели ее страшное одутловатое измаранное лицо, бурую скрюченную умоляющую руку, и вот она повернулась своей нарядной, цензурою одобренной стороной. Работящие веселые, улыбчивые пейзане задорно настегивали лошадей, и жены их, розовощекие и полногрудые, будто с ярмарочных картинок. Они подкупали — очень хотелось в них верить, в их свежие улыбки и новенькие наряды: «Какие живописные крестьяне… Русский мужской костюм тоже очень живописен — белый сюртук с алым или синим или иного темного цвета поясом, и отделан такими же бейками. Женщины-крестьянки носят прямые льняные темные с красными полосами юбки, лифы или жакеты, на голове — белый платок. Они все носят алые полосатые набивные ткани. Я также видела, что из этой же материи сшиты многие мужские пиджаки и брюки».

Борго. Картина М. фон Райта, 1862 г. Из собрания Финской национальной галереи