— За что они меня искалечили? Я не воюю. Я приехал карбюратор купить, а они — из автомата.

Один из помощников моих рассказывает по ходу:

— По «уазику» с дома стрелять стали. А они не поняли. Выскочили. «Ложись!» — кричат. Все попадали, а Умар замешкался. Они ему — по ногам. А он-то ни при чем. С крыши стреляли!

Да, картина знакомая. И винить ребят нельзя. Не один день надо под пулями полазить, чтобы научиться не молотить на каждый выстрел дуриком, а работать по цели конкретной. Но и самые опытные профессионалы порой срываются. Нервы на взводе. Хочешь жить — стреляй первым. Результат потом увидишь. И всякое бывает. Порой в неразберихе и по своим пуляют. Почти каждый через это прошел. Ведь здесь из-за каждого угла бьют. Из «зеленки», из домов, из руин. И из толпы на рынках не одного федерала расстреляли. Здесь ведь тоже кто-то засаде сигнал подал, на «уазик» нацелил… А правители наши, да чистюли-законодатели, войну полномасштабную развернув, даже чрезвычайное положение не ввели.[2]Им начхать. Они деньги делают. А мы здесь нервы рвем да кровь льем. Свою и чужую. Так что не вини ты, дружище, тех, кто стрелял. Кляни тех, кто эту бойню развязал.

Все, вторую ногу спеленал. Можно дух перевести, глаза поднять. Давно чувствую, что прикрыли меня слева, с той стороны, откуда пули пели. Да все глянуть было некогда.

Щемануло сердце. Теплом умылось.

Братишки мои!

Нет, не услышите вы от своего Змея ядовитого, вечно всем недовольного, слов любви и благодарности. Не принято у омоновцев лирику разводить. Но на всю жизнь запомню я ваши лица обреченно-сосредоточенные. Живым забором в брониках, стволами ощетинившись, уселись на площадке пыльной, загородили командира и чеченца раненого. Что ж вам пережить за эти минуты пришлось?

И Винни снова здесь. «Уралом» своим нам спину от пятиэтажек прикрыв, сидит под колесом, мой броник наготове держит.

Но теперь — точно все.

Подъехали милиционеры местные. Народ вокруг осмелел, поднялся, окружили, лопочут и по-русски и по-своему. Раненого — в «Жигули» милицейские. Молодой чеченец, глаза пряча, руку жмет.

— Спасибо.

— Не стоит. Не забудь врачам сказать, что полтора тюбика промедола вкололи. И время, когда жгут наложили. Это очень важно! Полтора тюбика и жгут!

— Не забуду, я понимаю…

Умар тоже голову поднял.

— Спасибо.

— Не стоит. Удачи тебе. Живи. И прости, если сможешь…

Навстречу, от комендатуры, колонна летит, стволами ощетинилась. Из «Уралов» затормозивших наши посыпались, а за ними — братья-сибиряки да уральцы. По спинам хлопают, теребят. Серега Кемеровский, громила бородатый, ворчит:

— Ну ты даешь! Подмогу запросил, а адрес — на деревню дедушке!

Не ворчи, братишка. Вижу я тебя насквозь. Вижу радость твою, что все у друзей обошлось, вижу гордость, что все орлы твои как один на выручку братьям помчались.

И снова на сердце тепло.

Слышите, люди: есть еще настоящие мужики в России! Не всех еще за баксы скупили. Не всем еще души загадили.

Слышишь, Россия: еще есть кому тебя защищать!

* * *

Вот ухлестался кровищей. Обе руки — по локоть. Коркой багровой кожу стянуло, чешется под ней все. А в умывальниках — Сахара.

Ох и дам я сейчас дневальному прочухаться!

Вон он стоит, на дыню загляделся, слюнки пускает.

— Командир, когда очередь занимать?

— Когда я руки вымою, а весь ваш наряд вторые сутки отбарабанит. Дыню так сразу усекли, а что умывальники пустые, хрен заметите!

— Да только что выплескали, Змей! Патрули на обед подходили. И в бочке уже нет.

— Ну, нашел оправдание, красавец! Неси ведро от соседей и передай старшине, что будете на пару с ведрами бегать, пока на весь отряд не завезете. Мухой давай!

Помчался дневальный, а навстречу комендант вприпрыжку чешет. К нам никак?

— Змей, у соседей на блоке проблемы. Якобы гражданских расстреляли. Комендант города приказан человек двадцать взять и на месте разобраться, пока туда местная прокуратура и милиция не понаехали.

— А что, соседи сами выехать не могут, целый батальон? Это их блок, пусть сами и разбираются. Да и вся техника у них.

— Приказано милицию направить. Для объективности. И обеспечить охрану места происшествия до прибытия работников прокуратуры.

— Ой, как неохота в это говно лезть… А никого другого послать нельзя? У меня людей на базе раз-два и обчелся.

— Техника и люди есть. Бери БТР. Сосед еще один подгонит. Ты со своим старшим пойдешь. Прокурорские разборки — дело второе. Ребят на блоке сначала спасти надо. Там толпа какая-то непонятно откуда взялась. Давай, лети.

Ну, елы-палы! Все-таки накрылось удовольствие.

— Мамочка! Дыню в офицерский кубрик неси. Только, если кто раньше меня вернется, предупреди: сожрут — самих вместо нее на куски порежу.

Ага, напугал я их. Понятное дело, командиру кусок оставят. А Винни да остальные, что сегодня вместе кувыркались? Обидно будет мужикам.

У Пионера — взводного — тоже сомнение в глазах.

— Змей, давай прикончим ее, пока группа грузится.

И в самом деле: черт его знает, чем этот вызов обернется. Может, вообще больше в жизни полакомиться не придется. А дынька — вот она, янтарем отсвечивает, запахом прохладным слюну нагоняет.

— Налетай, братва! — и нож ей в бок.

Верхнюю половину — наверх — уже сидящим.

Нижнюю — только успевай кромсать.

Бойцы резервной группы из дверей выскакивают, каждый свой кусок на ходу, как автомат по тревоге, подхватывают — и на БТР. Сами-то автоматы у них давно в руках. Со своими «Калашниковыми» они и спят в обнимку.

— Классная дынька, Змей!

— Ты скорее чавкай, на дорогу выскочим — будешь пыль глотать!

И в самом деле хороша. Нежная, ароматная. Сладкий сок по рукам течет, кровавую корку розовыми дорожками размывает. О, блин! Бросило на колдобине, мазнул куском по другой руке, забагровел край куска по-арбузному. Но не пропадать же добру, надеюсь, крестник мой СПИДом не болеет.

Привкус солоноватый…

* * *

А ты помнишь, Змей, тот случай?

Да тогда, во дворе. Сколько тебе было, тринадцать или четырнадцать?

Помнишь, как долговязый придурок по кличке Фашист ни с того ни с сего шибанул камнем пробегавшую кошку и, ухватив ее за задние лапы, треснул головой о дерево. Как омерзительно липкая капля кошачьей крови прыгнула тебе на щеку и растеклась кипящей полоской. И как, содрав всю кожу на щеке в тщетных попытках смыть тошнотворное клеймо, ты несколько дней блевал при одном воспоминании о случившемся…