То, что так беспомощно хочет выразить Галимберти, можно сказать иными словами. Суть заключается в том, что процесс «индивидуализации» дает человеку не только хорошее. Индивидуализация, конечно, прекрасна, так как благодаря ей мы сегодня наслаждаемся беспримерной свободой. Ни одно из прежних поколений не имело столько времени для занятий любимыми делами. Естественно, индивидуализация чревата опасностью проявлений эгоизма, себялюбия, грозит одиночеством и асоциальным поведением. Нет поэтому ничего удивительного в том, что многие социологи видят в индивидуализации сегодняшнего благополучного человека не только благоприятный шанс, но и риск для любовных отношений. То есть браки заключаются с целью самореализации, и с целью самореализации они расторгаются. Индивидуализация — их важнейший мотив и одновременно их самый опасный подводный камень. Человек ищет другого человека, чтобы быть самим собой, и расстается с этим же человеком, чтобы самим собой остаться. Этот диагноз нельзя не признать хотя бы отчасти верным. Но он и в самом деле верен лишь отчасти. Игра в ожидания и в ожидания ожиданий в современном мире очень сложна. Она станет более понятной, если мы соединим понятие индивидуализации с другим понятием: «обратная связь».

Социологический тезис о безусловной индивидуализации рассматривает нашу жизнь как обусловленную двумя факторами: приобретением свободы и утратой ориентиров. Оказались оспоренными ценности, впитанные нами или нашими родителями. Религиозная вера потеряла свое значение, как и политическое мировоззрение. Как гражданин Европы или даже мира, человек везде чувствует себя отчасти дома, но нигде вполне. Мы выбираем не между идеологиями, а между производственными системами. Мы вынуждены этим жить, несмотря на то, что апостолы морали говорят об утрате ценностей — консервативных и левых. Вероятно, мы время от времени успокаиваем себя тем, что мы лучше, чем наша молодежь. Мы иногда бываем даже дисциплинированными. Мы — по крайней мере теоретически — принимаем на себя ответственность за мир и справедливость в мире.

При этом мы не чувствуем внутри никакой уверенности. Может быть, мы и не отчуждены от жизни, но довольно часто ощущаем себя беспомощными. Мы не знаем, что должны делать — за себя и за других. То же самое касается и наших любовных отношений: «То, что есть, нет, должно быть или могло быть семьей, браком, родительским долгом, сексуальностью, эротикой, любовью, не может больше выступать предпосылкой, обсуждаться, связно объясняться. Все это отныне может только варьироваться по содержанию, обособленности, нормам, морали, возможностям. Мало того, все это неодинаково у разных индивидов и в разных отношениях. Все это приходится разгадывать, со всем этим приходится как-то обращаться, это приходится отрицать и обосновывать в бесчисленном сплетении “как”, “что”, “почему” и “почему нет”» (104), — пишет социолог Ульрих Бек.

Если неправда, что мы сегодня ищем смысл жизни только в любви, то все равно очень трудно вообще его отыскать. И если бы индивидуализация была единственным, что нами сегодня движет, то отыскать смысл жизни было бы попросту невозможно. Оппонент Бека, скончавшийся в 2007 году франкфуртский социолог Карл-Отто Хондрих, с помощью ловкого приема отверг идею Бека о радикальной индивидуализации. По мнению Хондриха, нами сегодня движет индивидуализм — это само собой разумеется. Одновременно мы ищем и чего-то противоположного, ищем то, что указывало бы индивидуализму его рамки и границы. За неимением особого термина Хондрих именует это явление «обратной связью».

Представим себе современные отношения двоих. Оба партнера ищут в отношениях одного и того же: удовлетворения, поддержки и понимания. Вслед за Луманом можно сказать, что в счастье другого они хотят обрести и свое счастье. Как и в других парах, участники происходят из разных семей и уже имеют опыт и предысторию разнообразных отношений. При этом не обязательно, чтобы семьи, из которых происходят члены пары, сильно отличались друг от друга. Предыстории отношений тоже могут быть не совсем разными. Нам не надо предполагать, что один партнер родился и вырос в Сенегале, а второй — в Лейпциге. Достаточно, чтобы оба партнера происходили из семей среднего класса из какого-нибудь небольшого немецкого города типа Золингена, Билефельда, Кайзерслаутерна, Эрфурта или Оберхаузена.

В начале отношений влюбленность стирает все различия. Но по прошествии, скажем, полугода, взгляд на партнера становится более трезвым и критичным. Если люди остаются вместе, то учащаются конфликты. Мужчина бросил белье в шкаф, и женщине приходится его аккуратно складывать. Происходит полусерьезный разговор, в ходе которого выясняется, что такое положение едва ли изменится — во всяком случае, надолго. Такая разница мешает аккуратистам, но нисколько не мешает неряхам. Для аккуратиста речь идет об общем, о проблеме отношений как таковых. Для неряхи, наоборот, все будет упираться в личностные качества партнера: в его предрассудки, навязчивости и нетерпимость.

При поверхностном взгляде может показаться, что в данном случае речь идет об индивидуализации. Каждый хочет организовать совместную жизнь так, как ему нравится, и ни за что не желает уступать. Примирение происходит на основе компромисса. Например, каждый может обращаться со своим бельем, как ему нравится, но для этого у каждого должен быть свой бельевой шкаф. Это будет триумфом сторонников теории радикального индивидуализма. Каждый «соблюл свой интерес». Следствием является раздел и потребление.

Но такой придирчивый наблюдатель, как Карл-Отто Хондрих видит в этом случае нечто совсем противоположное. Уговор не спорить больше по поводу белья — не единичное решение, а общий компромисс. Этот компромисс заключается не ради одного из партнеров, а ради сохранения отношений. С момента заключения договора каждый партнер обязан его исполнять. Отношения гарантируют паре, с одной стороны, индивидуальность, а с другой — задают правила игры. Французскому социологу Жану-Клоду Кауфману проблема обращения с одеждой показалась заслуживающей отдельной книги и он написал «Грязное белье. О повседневных брачных отношениях» (1994).

Однако урок, извлеченный из примера с бельем, гораздо шире. Он не только показывает, что индивидуализация отношений идет рука об руку с «коллективизмом». Он, кроме того, показывает, что оба партнера вносят в отношения значимую основу привычек и многих само собой разумеющихся предпочтений. Эта проблема выходит далеко за рамки проблем с мятым или аккуратно сложенным бельем.

Но откуда берутся эти установления, в которых, согласно теории, современный человек чувствует шаткость, ненадежность и отчужденность своего положения? Откуда мы черпаем уверенность, с которой не только отстаиваем свои привычки, но и считаем их единственно правильными? Бегство в любовь происходит якобы из ненадежного положения. Но одно из этих положений, один из опорных пунктов — даже при потере всех мыслимых ориентиров — остается относительно устойчивым. Это наследие и бремя происхождения. Ценности, усвоенные в родительском доме ребенком, накладывают на него неизгладимый отпечаток. В пубертатном периоде человек может яростно восстать против родительских ценностей, но потом потихоньку и неотвратимо возвращается к ним. Естественно, человек не забирает из родительского дома старомодную стенку. Он покупает полку в «Икее», но эта полка — лишь новая обертка стенки.