Мы продолжаем смотреть друг другу в глаза. Не стесняясь, она впилась в меня взглядом. Не разозлилась, просто стала чуть серьезнее. Стоит у окна. Теперь я кое-что в ней понимала. Аска жила чуть отстраненно, так, будто между нею и окружающим миром простиралась маленькая бездна, которую каждый раз приходилось преодолевать. Мостов для нее не существовало, только струящаяся река, и она искала опоры в воде, какой-нибудь камень например. Теперь она нашла такой камень, и не важно, что он оказался ее собственным телом.

Она ждала именно меня, думала я; встретилась со мной, чтобы мне помочь, — она родилась для этого. Такова была ее судьба. Она проскользнула к нам случайно, как ребенок нечаянно заходит к родителям, когда те занимаются любовью. А это и была ночь любви. Вдали раздавались выстрелы, они сопровождали нас, наставляли, предупреждали, что жизнь — штука сложная и опасная, лучше послать к черту предисловия, не колеблясь рискнуть, пойти до конца. Я посмотрела через окно на четко очерченный в лунном свете силуэт холлов. Кто же мы все-таки: овцы или волки?

— Аска хочет продолжать…

Диего рассмеялся, он окосел…

— То есть я должен…

Он одновременно и смотрел на меня, и отводил взгляд: так ночной мотылек летит на свет электрической лампочки. Рубашка расстегнута, кудри прилипли ко лбу, губы потрескались от холода… стыд проступил на лице красными пятнами, как бывает при внезапной вспышке аллергии. Ошалевшие, мы летели стремглав в ночной темноте, играли в эту странную игру, будто кто-то дергал нас за ниточки. Пока мы добрались до дому, а потом и до кровати, я совсем запуталась в своих чувствах, в горле застрял комок. Диего снял только брюки и остался в рубашке; мы лежали под одеялом, насквозь пропахшие молоком и шоколадом.

— Как заканчивается сказка Андрича?

— Хорошо. Овечка все время танцует… волк, не съев ее сразу, не замечает, что они слишком близко подошли к людям. Чабаны окружают его и убивают. Мать сначала ругает овечку-танцовщицу, та в свою очередь обещает никогда больше не заходить так далеко, а мать, видя, какая она способная, посылает ее учиться в балетную школу.

Я прижалась к его худым ногам. Мы долго целовались. Несколько месяцев между нами ничего не было, а сейчас нас внезапно охватило желание.

Заря уже распускалась, как алый цветок, разливалась, как пруд посреди ночи, вблизи — свет, вдали — темнота гор.

На следующий день я пошла на радио разыскивать Гойко. Я стояла у комнаты, где шла запись, и ждала, пока не закончится его программа. Начинался день, а в помещении, казалось, ночь еще продолжается. Гойко сидел в наушниках под желтым огоньком, охрипший от курева голос шуршал в микрофон, чувственный и мягкий. Он читал стихотворение, заметив меня, послал воздушный поцелуй, дунув с ладони. Посвятил мне стихи Мака Диздара:

Kako svom izvoru

Da se vratim?

(Как мне вернуться

К своим истокам?)

Мы сидели у входной двери, пили кофе из кофеварки.

— Что ты хочешь от меня услышать?

— Правду. Что ты об этом думаешь?

Иногда кто-нибудь входил, впускал струю воздуха.

Я пришла посоветоваться… Кофе в бумажном стаканчике обжигал пальцы, я посадила пятно на блузку.

— Эти двое решили перепихнуться, вот что я думаю.

Тряхнув головой, я надуваю щеки… хочу ответить, но выжидаю, пока не оправлюсь от удара. Смотрим через стеклянные двери на садик во дворе, на ветки, усыпанные крапинками пыльных цветов.

— Диего сгорает от любви к тебе, вернее, давно уже сгорел, — смеется Гойко. Встает, идет в туалет, возвращается, намочив носовой платок. — Мужик, он и есть мужик… сердце стручку не указ, его тянет куда пониже… в овчарни.

Смеется, говорит, эта овечка — хитрая мужеловка, ему она не нравится, но что ребенка не заберет себе — точно…

— Молоденькая, не прочь поразвлечься… Позволь? — Трет мокрым платочком мое пятно. — Бери то, что тебе нужно, перестань изводить себя. Пусть тебе сделают этого чертова ребенка, потом пошлем его на войну… — Опять смеется, на этот раз сдержанно.

Я смотрю на него, сегодня он хорошо выглядит, ему идет голубая рубашка, идут очки. Вероятно, это самый лучший человек, которого я знаю, самый искренний, самый одинокий.

— Я боюсь.

— Кого, овечки?

Гойко смотрит на мое тело, просвечивающее сквозь мокрый шелк.

— Как я соскучился… — шепчет.

— Почему ночью стреляли с гор?

— Эти отморозки хотят показать нам, что они есть.

Прохаживаемся, обнявшись, под белой моросью, слетающей с ветвей.

— Начнется что-нибудь?

— Нет, они уйдут. — Поворачивается ко мне, опять смотрит на мою розовую кожу под мокрой блузкой. — Нельзя поделить воду.

— Я дам тебе то, что ты хочешь, и вы меня больше не увидите.

— Кто знает, может, мы приедем на твой концерт в Лондон или в Берлин… когда станешь рок-звездой… будем тебе? аплодировать…

— Почему бы и нет.

— Притворишься, что не узнаешь нас.

— Скорее, вы не приедете.

Мы виделись еще несколько раз, короткие, формальные встречи. Аска вечно спешила, беспокоилась, сжимала чехол с инструментом, словно щит.

И правда, что-то изменилось в наших отношениях…

Диего все время хлопал глазами, ресницы дергались, как лапки у бегающих насекомых.

Они почти не глядели друг на друга, словно наматывался клубок и перекручивалась нить. Я все понимала, но ничего не говорила.

Сейчас мне оставалось только ждать. Дело было за ними. Я ничем не рисковала. Диего принадлежал мне душой и телом. И притом я хотела, чтобы этот ребенок родился в радости, а не в печали. Мне надоели рахитичные призраки, грустные женщины, вялые дети. Я предпочитала буйное пиршество молодости.

Аска стала строже, ушла в себя.

Теперь я думала, что та ее непринужденность была напускной, так же как ее манера одеваться и стричь волосы. Она напоминала мне одну из кукол, которых я портила в детстве, разрисовывая фломастерами и подстригая им волосы.

Во время наших встреч Диего почти всегда молчал, кивал иногда в знак согласия, когда я что-нибудь говорила, всем прочим, по-моему, вообще не интересовался.

— Не знаю, получится ли у меня, — сказал он мне.

Не отходил от меня ни на шаг, как ребенок, который боится потеряться. Мы договорились: только одно свидание. Если ничего не выйдет, мы уедем.

Беспрестанно спрашивал меня: «Ты уверена?»

Я хотела ребенка от него, это единственное, в чем я была уверена. Закрыв глаза, думала о младенце. С виду я была спокойна, говорила только о практической стороне дела. Как врач. Научилась у моих мучителей их бесстрастному тону, бюрократическому жаргону. Цикл не сбивался, через неделю овечка будет готова для зачатия.