— Что с тобой?

— Гойко сказал, что Аска готова нам помочь.

Я смотрю на неподвижное лицо старого Йована. Он сидит в кресле, обитом потертым зеленым бархатом, с белоснежной вышитой салфеткой на спинке, которую Велида меняет почти каждый день. Йован почти не слышит, поэтому он смотрит телевизор, не включая звук. Телевизор старый, еще черно-белый, с маленькой антенной, которая плохо принимает сигнал. Изображение без цвета и белая метель помех на экране напоминают мне документальные фильмы времен Второй мировой войны. Сербская армия перешла Дрину и продвигается по Боснии. Мне вспомнилась ночь, когда человек впервые высадился на Луну, тот далекий-далекий сигнал. Я тогда была еще маленькой, сидела рядом с отцом и помню, что он смотрел на экран телевизора как на предвестие будущего. Это было историческое событие, свидетелем которого он стал. Он вдруг почувствовал себя частью единого человечества, прошедшего путь от крыльев Икара до летательных аппаратов Леонардо, до первого самолета братьев Райт. Люди преодолели наконец-то земное притяжение, нога человека ступила на этот далекий светящийся диск. И этот белый, похожий на водолаза человек, неуверенно, как ребенок, делающий свои первые шаги по бугристой свинцовой поверхности Луны, был он сам, мой отец.

Мой отец верил в будущее, как Себина. Верил, что обычные люди будут разгуливать по всему небу. На экране мрачно двигались танки, и единственным сигналом, который доносился из старого телевизора, был слабый шорох помех.

Велида встала, чтобы выпустить двух дроздов, закрытых на кухне в клетке. Птицы летали по комнатам, самое большее, могли перелететь через дорогу на балкон дома напротив, но всегда возвращались, послушные, словно куры, когда Велида подзывала их. Она с раздражением выключила телевизор, словно бросая тем самым свой маленький личный вызов, порылась в шкафу, где было полно виниловых дисков, и включила на стареньком проигрывателе джазовую мелодию. Потом с маниакальной аккуратностью, не просыпав ни щепотки, приготовила кофе.

В этих комнатах тишина и покой, запах давно обосновавшихся вещей — они накапливались год за годом: книги по искусству, научные труды, часы на стене, фотография молодых Йована и Велиды, посуда в шкафу… Кажется, что все предметы навсегда останутся на своих местах. Маленький домашний лабиринт, где дрозды садятся на диван рядом с котом, а тот и ухом не ведет. «Странно, что кот не ловит птиц», — говорю. «Я научила его уважать пернатых». Велида размахивает половником.

Мы на кухне, я помогаю Велиде делать долму. Начинка из риса и мяса готова, мы расстилаем виноградные листья, выкладываем на них начинку, заворачиваем. Я смотрю на быстрые, точные движения рук Велиды и думаю, что это образ вечности. И через много-много лет будет вариться долма, как варилась она и раньше, соединяя прошлое и будущее в непрерывную цепочку. Мне нравится сидеть на кухне рядом с этой пожилой женщиной, нравится, что она выключает телевизор, не впуская в свой дом зло, и готовит долму, мелко нарезая лук.

— Почему у вас с Йованом нет детей?

— Мы не захотели. Йован был слишком занят своей наукой, а я слишком занята Йованом. Как-то не сложилось.

Она улыбается, глаза у нее покраснели, должно быть от лука.

— И ты никогда не жалела об этом?

Она могла бы солгать — она привыкла жить замкнуто, одиноко, ни к чему говорить правду, но она говорит:

— Всегда жалела. Всегда…

Складывает долму в кастрюлю, посыпает перцем. И снова улыбается.

Когда мы сидели у телевизора, я спросила, что они будут делать, если начнется война. Велида не ответила, пожала плечами, пошла на кухню выпустить дроздов. И вот теперь она подливает в кастрюлю немного уксуса и отвечает, что они останутся дома. Говорит, что у нее дважды был рак, но Бог не забрал ее, оставил готовить на этой кухне.

— Страшно тем, у кого есть дети…

Из кастрюли доносится аппетитный запах.

— Бог хорошо сделал, что оставил тебя здесь, — говорю я.

— А почему у тебя нет детей?

Ни секунды не размышляя, я рассказываю ей все как есть. Она смотрит на меня, качает головой. В биологии, объясняет она, есть размножение почкованием, так вот, джеммой, геммой называется зачаток нового организма.

Я сказала Гойко, что хочу поговорить с Аской наедине. Назначили встречу в каком-то кафе, где я никогда не была. Это сооружение посреди парка похоже на тюрбан — смехотворное подражание оттоманскому стилю под австро-венгерским соусом. Внутри — декадентская элегантность венских кофеен начала двадцатого века, запах маринованных огурцов и босанской кафы. Я не сразу увидела Аску, она сидела за зеркальной перегородкой, рядом — инструмент в чехле. Она что-то быстро говорила Гойко.

Я подошла к столу, протянула ей руку:

— Привет.

Она поднялась, тепло обняла меня. На ней черный свитер и те же джинсы, что и накануне. Булавка все так же торчит в мочке уха. Однако на этот раз Аска была не накрашена.

Я наклонилась к ее волосам, теплой шее… почувствовала запах каких-то благовоний — палисандра, кедра.

Аска заказала для меня пирожные с баварским кремом и пахлаву.

Она совсем близко от меня; пока она ест, я могу украдкой рассматривать ее. Беспощадный дневной свет выявит все изъяны, откроет скрытые пороки. Она хороша собой, правильный овал лица, легкая припухлость под глазами, кожа чистая и прозрачная как вода. Следы усталости на лице шлифуют эту красоту, придают ей чувственность. Аска тоже разглядывает меня, крошки на моих губах, кольцо на пальце.

— Сколько тебе лет? — спрашиваю.

— Двадцать два.

Я думала, что она старше. Смотрю по сторонам: вот женщина средних лет разговаривает и курит, сжимая свободной рукой пачку сигарет, как будто сдавливает собственное дыхание. В конце зала какая-то дверь, наверное туалет. Неожиданно мне приходит в голову, что нужно уйти отсюда. Встать и сделать вид, что иду в туалет, а на самом деле бежать, бежать куда глаза глядят, от этой овечки, от этих припухших, как выпуклые лепестки цветка, нижних век.

Я думаю о том, что она чем-то похожа на меня прежнюю… то же выражение лица — надменное и вместе с тем наивное.

Гойко хитро посматривает в мою сторону взглядом опытной свахи.

В кафе жарко, Аска сняла свитер и осталась в футболке, на которой серым оттиснуто какое-то юное лицо, не поймешь, то ли парень, то ли девушка.

На тарелке осталось одно баварское пирожное.

— Хочешь? — спрашивает Аска.

— Нет, это твое.

Аска съедает пирожное, облизывает пальцы.

Глаза у нее странные, где-то на дне лежит грусть, как на берегу — остовы кораблей. Она смотрит на меня очень серьезно, и, даже когда смеется, видно, что она никогда не подшучивает над людьми. Гойко относится к ней как к младшей сестре, он обращается с ней так же грубовато, как иногда с Себиной. Спрашивает, что это за девчонка на майке.