Ее раздражают Мадонна и Майкл Джексон.

Разговор заходит о Дженис Джоплин. У Аски становится грустное лицо, она умолкает. Перестает жевать, смотрит перед собой.

— Иногда Бог указывает на кого-нибудь с неба и говорит: «Ты пойдешь со мной». Ему нельзя отказать. Он устраивается в твоем теле, раздирает душу. Чтобы вынести Бога, Джоплин кололась.

Я спрашиваю, употребляла ли она наркотики, употребляет ли сейчас.

Аска смотрит на меня с ненавистью. Отвечает — нет, поднимается, говорит: «Все, заседание окончено».

Мы идем по Козьему мосту.

Аска рассказывает мне о матери, которой не стало меньше месяца назад, оттого что она выбрала неправильную дорогу в жизни, мол, люди болеют, потому что идут по ложному пути.

— Вчера вечером я заснула под «Smells Like Teen Spirit» «Нирваны».

Смеется — спать под такую музыку практически невозможно, а она сразу провалилась в глубокий сон. Ей снилось, как она идет, голая и беременная, по проспекту Тито, очень устала, ей тяжело с большим животом и она не понимает, почему продолжает идти, вместо того чтобы присесть отдохнуть. Потом видит приближающиеся танки. Знает, что ее раздавят, но, несмотря ни на что, продолжает двигаться вперед, будто по-другому нельзя, как безымянный мятежник на площади Тяньаньмэнь. Она уверена, что остановит танки.

Смотрит на Миляцку, на тихое течение:

— В Сараеве слишком много мостов…

Раскинула руки, точно крылья ангела, навстречу веющему ветру и стоит, рыжеволосая, в убогих тряпках сараевской рокерши, в больших темных очках, с булавкой в ухе. Говорит, чтобы я дышала полной грудью. Мы стоим там, как два безумных ангела: я в деловом костюме, она с множеством металлических браслетов, звенящих, как бубенчики на шее овечки.

— Почему ты не можешь родить?

Рассказываю ей обо всех моих мытарствах.

— Это не только твой живот, это сама жизнь отвергает тебя день за днем, раз за разом.

Она обнимает меня, хотя ничуть не растрогана. Булавка касается моих губ… сейчас мне кажется, что на ней, на этой булавке, подвешено все мое будущее.

Диего фотографирует нас со спины. Говорит, мы хорошо смотримся вместе, Аска напоминает ему девушку из Генуи, которая работала в порту на складе военной одежды, грубой, воняющей сыростью, старой военно-морской формы.

— Тебе нравилась та девушка?

— Она была лесбиянкой.

Аска спрашивает, любим ли мы с Диего друг друга.

— Да, очень.

Кивает, смотрит вниз, подбирает камешек и бросает в воду.

Диего снимает нас на том мосту, в обнимку. Потом Аска сама хочет сфотографировать нас.

Диего говорит без умолку, как на занятиях со своими студентками:

— Ты можешь или фотографировать то, что есть, или искать.

— Искать что?

— То, что проходит, чего пока не видно. То, что проявится позже.

Объясняет ей, что именно по этой причине ему нравится фотографировать воду: она движется и заключает в себе что-то неуловимое — оттенки, отражения…

Аска, щелкнув кнопкой, возвращает камеру Диего, улыбается:

— Кто знает… Может, я запечатлела то, чего никто не видит…

Я улыбаюсь своей глупой улыбкой, потому что мне снова кажется, что ребенок здесь, река несет его к нам. Я поворачиваюсь в их сторону, они идут рядом по тротуару, не глядя друг на друга. На минуту кажется, что они похожи. Одинаковый рост. Одинаковая походка: шагают, раскачивая бедрами, вихляя из стороны в сторону, но чеканя шаг, будто пытаются избежать опасности, дерзко идя ей навстречу.

Мы отдали ей первые пять тысяч марок. Она пересчитывала деньги, сидя за столиком все того же бара.

— Не проще ли перечислить их на банковский счет?

Она не доверяет банкам, Югославия разваливается на куски, и Аска боится, что деньги осядут в кармане какого-нибудь белградского чиновника.

Едем к врачу на такси, Аска держит листок с готовыми анализами, говорит, что все в порядке.

— СПИДа нет.

Я дотрагиваюсь до ее колена, чулки дырявые, и сквозь дырки виднеется белоснежная кожа.

— Мне не спокойно на душе, Аска.

— Что такое?

Где уверенность, что в конце концов она не захочет оставить ребенка себе? После того как он начнет толкаться в животе, не скажет, что не может расстаться с ним?

Аска снова успокаивает меня. Снимает очки, чтобы я видела ее глаза, на этот раз не накрашенные. Говорит, что дала слово.

— Ты не можешь знать…

Конечно может, еще как: ей не нужен ребенок, она даже не представляет, что с ним делать.

— Заниматься музыкой — это все, чего я хочу.

— Что ты скажешь друзьям?

Задумывается на мгновение:

— В конце беременности уеду, да, так я и сделаю.

— Куда уедешь?

— Мне нравится одно место, на побережье, поеду туда…

— Я с тобой.

Кивает, опять надев черные очки.

Я приободрилась — машина едет дальше, а я мысленно рисую себе белый домик в начале зимы, чуть пахнущий сыростью. Беру руку Аски, представляю, как мы с ней гуляем по пляжу, держась за руки… она с большим животом, я готовлю для нее чай, забочусь о ней, накидываю свою шаль ей на плечи. Чудесно, только мы вдвоем, зимнее море и окно, снаружи все в каплях дождя, внутри — запотевшее.

Мы остановились перед дверью небольшой поликлиники.

— Я буду играть для вашего ребенка… может, вырастет великим музыкантом…

Вдруг становится грустной, я дергаю ее за густую рыжую прядку:

— Только не «Нирвану», умоляю…

— Тогда что?

— Моцарта…

— Еще чего.

— Может, джаз, Чет Бейкер?

— Подходит.

Дверь в кабинет врача заперта. Аска поднялась по лестнице, позвонила в несколько дверей — никого. Только женщина в инвалидной коляске.

Вернулась к нам, уперев в бока усталые руки:

— Все ушли.

— Куда ушли?

— Она не знает, но в клинике никого нет.

Послышались голоса, и тут мы заметили на балконе двух парней в маскировочных костюмах. Они спокойно курили, ни дать ни взять служащие, устроившие себе перерыв, смотрели на нас, казалось, смеялись над нами. Впервые мне стало страшно. Мы постояли еще некоторое время под дверью, обалдевшие, будто куры, перед которыми на закате дня заперли дверь курятника.

Такси уехало, мы возвращаемся пешком. Аска перешла на другую сторону дороги. Выглядит так, будто возвращается с загородной прогулки: напевает что-то, пытается дотянуться до цветущей сливовой ветки. Мы идем вдоль обочины, редкие машины проезжают мимо, старые развалины, чадящие выхлопными газами. Диего с отсутствующим видом слегка придерживает мою руку. Он поцарапал объектив, уронив его на лестнице в поликлинике — на сегодня для него это самая большая неприятность. Ему надоели наши скитания, он следует за мной по инерции, из любви. Следует за женой, одержимой навязчивой идеей.