Начинались беспорядки: один убитый. Отца жениха застрелили на пороге православной церкви.

Аска была вне себя.

— Как он мог размахивать флагом с двуглавым орлом четников в самом центре Башчаршии!

Мы стояли на набережной, я взяла руку Диего, соединила ее с рукой Аски, лежавшей на парапете, и сверху положила свою.

— Все будет хорошо, — сказала я.

Получилось что-то вроде ритуала. Я ощущала тепло, исходившее от положенных одна на другую рук, еле заметную нервную дрожь, микроскопические сдвиги, общую напряженность этого единения… думала о знаках, начертанных там, внизу, на ладонях. И в который раз просила удачи у судьбы.

Аска попыталась выдернуть руку, но я удержала ее, потом Диего попробовал высвободиться, но мы с Аской налегли всем весом.

— Куда думаешь пойти?

Диего волновался. Они ждали этого свидания тел и старались не встречаться взглядами. Позже встретятся.

Мы пошли в зоопарк, гуляли между клетками и загонами. Ветер поднимал с земли светлую пыль, она клубилась в воздухе. Медведи нервничали, сбились кучей в пустом бассейне, местами поросшем мхом. Аска не была в зоопарке много лет, это она настояла… все здесь напоминало ей детство, она купила кулек орешков и угощала шимпанзе. Бегала от клетки к клетке, издавая странные трели, на которые откликнулся павлин. Я отошла купить бутылку воды. Когда вернулась, Диего фотографировал Аску. Ничего особенного не происходило — она залезла в пустую клетку и стояла там, вцепившись в прутья, свесив рыжую голову к плечу, точно грустная обезьяна. Я ощутила между ней и Диего какой-то внутренний ток.

Диего закончил снимать, опустил «Лейку», уже без фотокамеры смотрел на девушку. Выйдя из клетки, Аска обогнала нас, шла впереди, проводя рукой по решеткам.

Глубокой ночью я позвонила отцу, он ответил сразу, будто ждал моего звонка.

— Папа…

— Девочка моя.

Молчит, дышит в трубку, я слышу шелест его легких, всей его жизни в этой серой министерской трубке.

Я давно ему не звонила.

— Тебе что-нибудь нужно?

— Нет.

— Что это за шум?

— Дождь.

— Когда вы вернетесь?

Мы говорим еще какое-то время, он рассказывает что-то о собаке.

— Я перестал готовить: по вечерам ужинаем в мексиканском ресторане.

Пес любит мясо, папе нравится текила, между ними полное согласие. Рассмешил меня. Я не бросаю трубку, шучу с ним назло дождю, который наводит на меня тоску.

— Что это за шум? — снова спрашивает отец.

Теперь я дышу в трубку.

— Гром, — отвечаю. Хотя то были выстрелы, глухие, назойливые.

— Будьте осторожны.

Говорю, он далеко и ему сложно понять.

— Здесь люди слиты, как вода, капля с каплей.

Говорит, в итальянских новостях не сообщают ничего утешительного.

— Нечего им каркать… — Я фыркаю, смеюсь, потому что заговорила, как Гойко.

Кладу трубку, Диего спит, одна его длинная нога, как белая лапа, свисает с кровати.

Аска отметила в календаре три подходящих дня, самых благоприятных для зачатия, в середине цикла. Обвела их сердечком вместо кружочка. Мы выбрали второй день, в центре сердечка. Еще раз ритуально скрестили все наши шесть рук, положив их одну на другую, чтобы нам повезло.

Теперь я думала только о том сердечке. Календарь висел в нашей комнате, я смотрела на него каждую ночь, считая часы.

За несколько дней до свидания мы выбрали место — маленькую гостиницу, показавшуюся нам надежной: уединенное, фактически на самой границе города, здание у подножия горы Требевич. На верхнем этаже несколько номеров, коридор, пара туалетов в конце. Мы вошли в белоснежную комнату, в которой пахло больницей. На окошке с видом на лес установлена решетка. Воры? Анела, хозяйка гостиницы, рассмеялась. Нет, белки. Они забираются в комнаты, ищут объедки. Я растянулась на белом, вышитом вручную покрывале. И почувствовала себя смелой, лишенной комплексов, как Гойко, третий обитатель общего сердца. Аска и Диего продолжали стоять у стены, точно две маленькие робкие белочки.

Хозяйка гостиницы у подножия горы Требевич продолжала по утрам накрывать к завтраку столы. Ничего не было, даже черствого хлеба для кур не осталось, только щербатые чашки да пустые рамы с выбитыми стеклами. Но она не меняла своей привычной жизни, чтобы те, в горах, не думали, что победили. Цеплялась за жизнь, как кошка, которая не умрет, пока стоит на своих четырех лапах. Вставала с первыми лучами солнца, набирала воду из колодца, варила кофе. И так каждый день: в ожидании мира Анела накрывала столы для своих постояльцев. Встречал рассвет и старый железный петух над дверью, истерзанный выстрелами пьяных солдат, соревнующихся в меткости. Кто мог приехать в те времена? Ни одного туриста, ни одной парочки, ищущей укромного местечка, ни одного торгового агента из Дубровника или Мостара. И несмотря ни на что, каждый из бесконечных дней осады Анела накрывала деревянные столы. Вошли дьяволы и забрали все, что можно было взять, не оставив ни черешенки. Подобрав с полу разбитые чашки, она склеила их и ежедневно расставляла на голых столах. Белые голубки, неподвижные, уставшие от войны, они были предметом ее гордости, а гордость и была сопротивлением.

Я иду с рюкзаком на плечах, в выпуклых солнцезащитных очках, словно вместо глаз у меня два черных яйца. Жара, по-моему, усилилась, чувствую, что вспотела, блузка прилипает к спине. Поднимаюсь в гору к станции Быстрик. Выбоины от осколков на стенах, на каменных цоколях, почерневших от смога. Невысокие турецкие дома с эркерами из темного дерева. Останавливаюсь перед старой гостиницей, которая, кажется, падает прямо на меня. Похоже, архитектор ошибся по рассеянности: фундамент сужен, а стены зрительно расширяются и кренятся, точно потеряв равновесие. Дом напоминает старинное мусульманское надгробие.

Хозяйка стоит на заасфальтированной площадке заднего двора, где валяются желтые пластиковые ящики с пустыми бутылками из-под пива, порожние газовые баллоны. Кормит кукурузой пару карликовых курочек, топчущихся у ее ног. Здороваюсь с ней, она не узнает меня, но и я никогда не узнала бы ее, произойди такая встреча в другом месте. Понижаю, что это она, потому как сейчас она здесь, в этой гостинице. Первая мысль, которая приходит в голову: жива. Старушка в черном, розовощекая, с беззубой улыбкой. Анела отсюда никогда никуда не уезжала.

Мы недолго разговариваем, на своем ломаном боснийском рассказываю, что была в ее гостинице перед самой осадой. Поворачиваясь, она показывает в сторону леса: линия фронта проходила там, метрах в ста отсюда. На рассвете она ходила набрать яиц в деревянных клетушках, а потом возвращалась вся в перьях и начинала жарить яичницу для постояльцев. Смотрю на ее красные руки, на иссеченное морщинами крестьянское лицо, выражение которого до сих пор не изменилось: когда ей что-то говоришь, она делает вид, что не понимает, и в то же время задумывается. Стало быть, она жива. Вернулась к нормальной жизни… я вычеркнула ее из своей памяти как потерянную вещь, как второстепенный персонаж, как разбитую яичную скорлупу. А сейчас мне хочется обнять ее… протащить за руку через всю жизнь обратно в прошлое.