не унимаясь, носился на коне из конца в конец города и немилосердно наказывал шляхту за малейшее нарушение его приказов.

— Эй, научись, проклятая шляхта, подчиняться законам: ты долго их только придумывала для бедняцкой шеи…

Вечером Юрко Мазур прислал гонца и сообщил, что литовское войско в Клецке готовится к атаке на Слуцк, что сам Радзивилл собирает там военные силы, чтоб окружить и уничтожить Наливайко.

Получив это сообщение, Наливайко приказал отправить посла к Ходкевичу и передать ему, что двум его сыновьям нисколько не грозит опасность, что сам Северин Наливайко уже сдружился с ними, как родной.

— Пусть скажет гонец пану Ходкевичу, что сыновья его настаивают на том, чтоб двенадцать лучших литовских пушек, восемьдесят гаковниц и сотня немецких самопалов были немедленно переданы нашему войску. Дети они малые и приятные, я полюбил их, как отец родной, и не хотел бы напрасной войной с паном Ходкевичем омрачать их детскую любовь ко мне…

А на улицах Слуцка впервые зазвучали новые в литовской речи слова:

— Народная воля!

— Шляхту в батраки! Закон для всех равен!..

8

А потом… Минула лютая зима, полная тревог для городов и замков, Уже еле держались снега, а во, владениях подканцлера Яна Тарновского даже весной повеяло. В Стобницком замке ждала прихода украинских войск дочь подканцлера Барбара. Ей наговорили столько ужасов, а она все-таки ждала— не только без боязни, но даже с нетерпением: питала тайные надежды силой женской любви одолеть Наливайко, одеть его в кунтуш польского шляхтича… Не мечом, а лаской победить и короне польской подарить полководца с львиным мужеством. Зная содержание некоторых писем Наливайко к канцлеру Яну Замойскому, в которых украинец выражал надежду на милость и справедливую коронную службу, Барбара, приняв их за чистую монету, решила спасти и престиж короны на окраинах, и не. безразличного ей Северина Наливайко. И послала ему еще одно письмо, в котором обещала свою Помощь.

И ждала…. А дождалась неожиданного гостя — мужа своего.

Лета посеребрили голову и роскошные усы Яна Замойского, гетмана войск и канцлера короны польской. Ехали жене в гости, искал забвения, но прожитая и пережитая тревожная жизнь калечили его по-своему. Быть отцом, мужем, гостем для него еще большая мука, чем пользоваться уважением при дворе Сигизмунда Вазы. Энергия ловкого дипломата, государственного мужа и ученого, стоящего на уровне европейской культуры, теперь превратилась в раздражительное, нервное возбуждение, и Замойский, почувствовав это в Стобнице, был недоволен собою. Он бы должен был стать камнем спокойствия, и мало камнем — горою могучею стать, спокойным, рассудительным и неподвижным, как предвечный закон, той горы…

— Гора! — вслух высказал он волновавшую его мысль. — Гора, Янек, не знает, что такое ревность, не хитрит с императором Рудольфом и никогда не разговаривает с королем Сигизмундом в обязательном присутствии Петра Скарш… Ах, упрямый иезуит! Такому нет дела до нобилитации украинского казачества. Что значат для него молдавские дела или выплата жалованья кварцяному войску? Тупой фанатик, к лику святых хочет быть причисленным, в киот старается угодить, да еще короля с собой живьем туда тянет. По четыре раза в день тащит его в костел, в то время как какой-то Наливайко одним своим появлением, даже именем своим, разрушает эту вековечную святость!.. Гора!

Канцлер несколько раз подходил к окну, выходившему на замковую улицу Стобница, и подолгу всматривался туда, где за рекою едва виднелась черная, покрытая грязью и размякшим снегом дорога на юг. Он всматривался так пристально, что иногда должен был закрывать глаза, чтобы дать им отдых. Услышав, что в комнату вошла Барбара, он так, с закрытыми глазами, и обернулся к ней.

Барбара на миг остановилась, недоумённо взглянула на мужа, строгая и очаровательная в своем утреннем туалете. Когда граф открыл глаза, она уже пересекла комнату — и шла ко второму окну. Любил он её или, просто дорожил ею, как украшением поры своего увядания? Остановив на ней взгляд, погрузился в прошлое, когда был таким же молодым, но и тогда, только что повенчавшись с Христиною Радзивилл, не прислушивался он к тому, как бурлит буйная кровь женской юности… Как все это и тогда было буднично! И тогда женской любовью он упивался, как часто упивался лишним бокалом крепкого вина, отдавая этим дань этикету, а не вкусу молодости..

Барбаре стало тоскливо от этого застывшего взгляда, который и пожирал и как будто распинал ее. Чутьем поняла мужа и графа, но была безмерно горда и своей оскорбленной молодости давала полную волю ненавидеть и… цвести! Будто между прочим, высказала не законченную во время предыдущею разговора мысль, чтоб отвести от себя этот жадный взгляд мужа:

— Пан Станислав, верно, опять начнет наушничать?

— Я жду пана гетмана Жолкевского, мое золотко, чтобы поговорить о государственных делах, а не для того, чтобы слушать какие-то… выдумки…

— Янек, — примирительно обратилась к нему Барбара, — я думала, что наша семейная жизнь и счастье нашего сына — это тоже важное для тебя дело. Кажется, ради этого ты-и в Стобниц ко мне приехал. И снова то же самое…

— Но ведь такое время, Барбара. Я вынужден был вызвать сюда не только Жолкевского, а и Януша Острожского, и Язловецкого, и Радзивилла. На окраинах происходит грозное движение. Литва опустошена, порох, оружие и грамоты шляхты попадают в руки голи, а это не игрушки.

— Ждать гетманов, будучи у меня в гостях, — не обязанность канцлера, а его добрая воля. Пусть ждет их мой муж и отец сына…

— Барбара! — словно вырываясь из задумчивости, с болью обратился граф к жене. — А что, если мне еще кто-нибудь подтвердит, что не я, а… этот Наливайко приходится отцом Томашу?

— Янек!

— Знай, что тогда гром сразит первой тебя… а потом и Томаша…

Раздался легкий скрип двери, и Замойский резко оборвал запальчивые слова. На пороге, низко склонившись в светском поклоне, стоял польный гетман Станислав Жолкевский. Слышал ли он весь разговор супругов Замойских или поспел только к последним словам канцлера? Гетманский плащ и узорчатые сафьяновые сапоги были забрызганы дорожной грязью, лицо, огрубелое от пронзительных ветров ранней весны, горело первым загаром.

Жолкевский выпрямился и, прихрамывая, направился к графине. Как всегда, левая шпора от этого прихрамывания сиротливо позванивала. Этикет требовал первою приветствовать хозяйку дома, но Барбара бросила на гетмана такой убийственный взгляд, что Жолкевский остановился.

Граф 3амойский понял и спас положение, нетерпеливо, без приветствий, заговорив со своим другом:

— Ты прискакал сюда немедленно, даже по такой распутице, а каштелян краковский отказался приехать из-за плохих дорог, Язловецкий и вовсе ничего