Наливайко - Иван Леонтьевич Ле

Наливайко

Часть первая

1

Cредь увялой полыни и пожолклых трав вьется изъезженный шлях. Ведет он с Волыни к сердцу Речи Посполитой Польской, к Кракову. Тем шляхом направлялись украинские воеводы со своими людьми на всепольские сеймы, разъезжали атаманы, собирая в казакованье охочих людей, следовали коронные и воеводские послы. Но в тот 1592 год по дороге этой чаще всего скакали вооруженные всадники и лишь изредка тянулись чумацкие возы, запряженные волами.

Вдоль шляха в долинах лежали хутора, а кое-где и села; они служили пристанищем измученному путнику, и они же наводили страх на посполитых, возивших свои продукты на западные рынки.

Грабителей в селах в те времена как будто и не было, зато наезжали туда «дозорцы» — воеводские надсмотрщики, сборщики податей и пошлин. Во времена канцлера Замойского в Польше и воеводы Острожского на Украине между людьми процветала умилительная идиллия. За то, что крестьянин позволял себе трудиться на земле, рыбачить, собирать смолу в вольных, никому не принадлежащих лесах, пасти стада в диких просторах или просто ездить на рынок, он обязан был платить «мыто и промыто», предоставлять помещику лодки, дозы, домашний скот, отдавать пану в слуги молодую дочку, а то и самому идти в кабалу. И все это по закону, на основании королевского или воеводского универсала, старательно записанного в книги старост-городских…

Не грабителей на большой дороге, а дозорцев воеводских опасались проезжие, и трудовой люд пробирался через хутора и села по возможности ночью.

Стояла теплая осень, бабье лето. Широкая степь серебрилась шелковыми шатрами паутины, стлавшейся на кустах терна, на пожелтевших стеблях чертополоха и конского щавеля. В почти недвижном воздухе также плавали пряди паутины. А на горизонте белела крутая гряда туч.

Шляхом вдоль речки ехали шестеро вооруженных всадников.

Передний, на вороном бело-копытном коне, иногда сворачивал с дороги и наклонялся за уцелевшим стеблем полыни. Выдернув его, глубоко вдыхал знакомый степной запах. Пятеро его спутников равнодушно ехали по дороге, лишь изредка безобидно посмеиваясь над забавой своего начальника.

Внезапно откуда-то справа, где вилась змеей и терялась в камышах и кувшинках речка, раздался жалобный крик: быть может, чабан по привычке гукнул на господскую отару; быть может, журавль крикнул в небе, предвидя непогоду; а может быть, человек перед смертью захотел утешиться звуком своего голоса в этой пустынной осенней степи.

Всадник на вороном коне так и замер, услышав тот крик. Даже конь его перестал жевать пожелтевшую былинку.

Крик не повторился, но все же старшой свернул в сторону, на бугор, чтоб осмотреть окрестность. Не доехав до вершины бугра, он вдруг сорвался в галоп и помчался к речке. За ним последовали его пятеро товарищей.

На берегу речки разыгрывалась обычная для того времени сцена. Хорошо одетый воеводский дозорец, держа в левой руке большую щуку, а в правой нож-колодий, бил ногами какую-то дивчину, которая, свернувшись как еж, прятала свое лицо от грозных сапог. Неподалеку стоял возок, около возка корчился старый оборванный дед, которого избивал палкой воеводский милиционер. Старшой на вороном коне крикнул дозорцу, чтобы он оставил девушку, но тот, глянув на вооруженных всадников и признав в них воеводских гусаров, лишь еще яростней набросился на свою жертву.

— Стыдись, подлец, истязать девушку!.. — крикнул старшой и, на скаку выхватив из ножен саблю, со всего размаху плашмя ударил ею дозорца по спине.

Тот отлетел в сторону, а девушка осталась неподвижно лежать на берегу речки, подле кучки задохшейся на солнце рыбы.

Повернув коня, старшой соскочил на землю с такой молодецкой силой, что зазвенели шпоры.

— Что случилось тут у вас, господа хорошие? Пан со щукою возится… Молодой, а девушку сапогами тузит…

Дозорец вскочил на ноги, не выпуская из рук щуку. Вмиг он сообразил, что перед ним если и не дворянин из княжьей родни, то и не простой казак из гусарского полка князя Острожского. Остальные гусары, вооруженные не хуже, все же ни конем, ни одеждой, ни даже фигурой не шли в сравнение с этим всадником.

— Сей бездельник, проше пана, — не хочет подчиниться законам милостивого панства и не дает воеводе- хребтины за улов рыбы на реке, — проговорил дозорец, угрожающе размахивая щукой.

Прихрамывая, подошел дед, так избитый стражником, что разодранная в полосы рубаха сурового полотна едва держалась у него на плечах. Рукою дед держался за седую, как увядшая полынь, голову, из глаз его катились скупые слезы. Но он пытался улыбаться, чтобы молодой всадник в господской казачьей одежде поверил ему и не принялся бить в свою очередь.

— Смилостивься, пан гусар: не думал и не помышлял противиться богом благословенным законам милостивого панства, воле его мощи пана воеводы. Лишь сказал я, что щука эта, ей-ей, не осетрина, а рыбак хребтину пану снимает только с осетра. И не догадалась же моя старая голова, что нельзя такого говорить пану дозорцу с глазу на глаз…

— Только и всего? — допытывался всадник.

— Только и всего, добрый пане… — отозвалась с берега девушка. — А я сказала знатному пану дозорцу, что он дурень, если щуку с осетром путает.

— Негодница! — опять было бросился к ней дозорец, но всадник угрожающе шагнул к нему:

— А ну, пан дозорец, отдай-ка деду щучку.

Дозорец оглянулся на своего защитника-милиционера и с безнадежным видом кинул рыбу наземь, но не сдержал себя — сапогом отбросил ее прочь. Старшой отдал гусарам поводья, подошел к дозорцу и, взяв его, как мальчишку, за ухо, скомандовал:

— Брось-ка и нож тоже, выскребок поганый!

Нож выпал из рук дозорца.

— Прекрасно, друг! Теперь возьми щучку и отнеси паненке, — под дружный смех гусаров приказал всадник, все еще не выпуская уха из пальцев.

— Ой, пан мне ухо искалечит! Будто в клещах защемил.

— А ты потерпи, потерпи, мой друг, пан дозорец, бог все видит… Ну! Ну! Шевелись. Вот так, вот так, пониже, пан дозорец, в обе ручки берите. Так, так… Она, щучка, рыбка благородная, хоть и не осетрина. Воеводе с нее никчемная хребтина, а девушке — уха к празднику. Да поклонись, подлец! Пониже… Пониже..

Всадник оставил ухо и вновь схватился за саблю. Дозорец, низко поклонившись, подал девушке щуку.

Сбоку подошел седой дед. Глаза его были полны страха, разбитые в кровь губы дрожали. Он упал на колени перед старшим и стал умолять его, хватаясь дрожащими руками за серебряные шпоры:

— Не надо, добрый пан гусар, не надо. Они, пан дозорец, хорошие, дай бог им счастья. Не надо… Теперь ведь он из меня и из