внучки, из наших спин снимет ту хребтину… А за что? За такое ваше надругательство над ним… Как милости прошу, пан гусар, не надо! Мы бедные люди с хутора, смилуйтесь. Всадник приподнял деда под руки, легко, как увядший стебель, поставил его на ноги. Он сам не знал, что творится с ним: хотелось плакать вместе со стариком, душила злость. Прижав седую голову рыбака к своей груди, с жалостью глядел на испуганную девушку, стоявшую без запаски, и успокаивал их:

— Не тронут, дедушка, и детям своим закажут. Осенью я буду возвращаться и проверю на хуторе, не тронул ли он хоть пальцем вас или внучку.

Дозорец тем временем осторожно отступал шаг за шагом к возку, сел на него и уже собрался двинуться, когда всадник спохватился:

— Ге-ей, пан дозорец! Прошу встретить меня, когда я буду возвращаться ко двору князей Острожских, и доложить, не причинили ль вы какой-нибудь вред этим людям. Если обидите их или кого-нибудь из их родни, вам на саблях придется ответить мне за этих рыбаков…

Солнце уже садилось за лесом. Снизу, навстречу ему, поползли тяжелые оранжевые тучи, хмурые и грозные. Еще резче засверкали на солнце шелковые шатры паутины, повисшие на кустах терна и на стеблях засохшего конского щавеля. Дед Влас торопливо собирал рыбу в корзину, а внучка относила ее в лодку, придерживая рукой глубокий вырез сорочки.

— Изведут они нас, замучат, вражьи сыны. Сегодня — за хребтину, завтра — за мыто, а то — за внучку… Э-эх! — вздыхал старик, боязливо поглядывая на всадников, не смея даже поднять голову. — Кто ж вы такие, паны гусары? Не того ли гетмана Косинского казаки, что под Киевом, говорят, стали киевских воевод воевать?

Всадники дружно рассмеялись.

— Нет, не они, дед Влас… Я… сотник Наливайко, — ответил начальник казаков и поскакал на дорогу.

За ним двинулись его товарищи, а дед стоял и широким крестом благословлял их путь.

2

В гостиной нового замка Яна Замойского медленно угасал день. Все в обширном дворце — даже, кажется, сам осенний день — пахнет свеже тесанными сосной и дубом.

Пани Барбара Замойская — такая же новая хозяйка здесь, как нов и самый замок в Замостье. Вот уж сколько недель, приехав из Варшавы, старается она привыкнуть и к этому новому жилью, и к своей новой жизни, но с каждым днем все больше овладевает ею тоска. Комнаты новы и пусты. Так же нова и так же пуста жизнь пани Барбары с паном Замойским. Перед свадьбой он заворожил обещаниями построить эти пышные хоромы. И вот действительно, как грибы, выросли они за одно лето, подчеркивая не только могущество государственного канцлера Яна Замойского, но также искусственность ее новой жизни. Пустынно внутри нового замка, пустынные ветры шумят за его крепостными стенами.

— Тут будет город, — хвастал перед ней пан Янек в первые дни по их приезде.

Да, возможно…. Только жизни жди, как ветра в поле… Тоска не расстается с душой, и откуда-то к сердцу прокрадывается щемящее раскаяние.

Вот о чем задумавшись, нервно перебирает пани Барбара тройной ряд коралловых с драгоценными жемчужинами бус, словно они мешают ей дышать. С губ сорвался вздох.

— Янек!.. Пан Янек!.. Хоть бы нам поехать куда-нибудь… В этом Замостье только и есть, что каменщики да плотники… Гостей бы из Варшавы или из Кракова пригласить…

Ян Замойский ничего не ответил жене. В комнату, намеренно бряцая шпорой на левом узорчатом сапоге, вошел польный гетман Станислав Жолкевский. Еще за дверьми он слышал, что хозяйка грустным и нежным голосом что-то говорила Замойскому. Делая вид, что ему неприятно» быть свидетелем интимных разговоров супружеской четы, он еще тверже ставил ногу на ковер, направляясь к столу. Хозяйка легким поклоном ответила на изысканно-любезное приветствие Жолкевского, все еще ожидая ответа мужа. Замойский, словно извиняясь, улыбнулся молодой жене и пошел навстречу Жолкевскому. Мысленно он и не прерывал свою недавнюю беседу с гетманом, и жена только на миг отвлекла его своими тоскливыми жалобами.

— Ты пойми только, Стась: академию я, канцлер Ян Замойский, собираюсь открыть в своем Замостье… Академию, пан Стась! — Замойский не по летам молодцевато повернулся на каблуке, сел за стол и стал перебирать свои бумаги.

Жолкевский остановился, и в комнате опять стало тихо; только где-то в углу замирал трепещущий отзвук серебряной шпоры. От внимания Жолкевского не укрылась напускная молодцеватая живость друга его молодости. Когда-то, довольно уже давно, Замойский и в самом деле был молодым, юношески проворным трибуном шляхты. Двадцать лет назад, на конвокационном сейме 1573 года, он провел закон, по которому впервые польская шляхта выбирала себе короля на общем съезде. Жолкевский был влюблен в своего друга Яна. Ведь столько прожито с ним: вместе к папе ездили с исторической миссией, вместе отраву Кальвина каленым железом выжигали, охваченные романтикой юношеских мессианских порывов..

Но все это было когда-то. Давно прошла юность. Трезвая мысль и жажда власти направляли теперь корабль их жизни. Только зависть, как и в молодости, не переставала мучить Жолкевского. Правда, он был гораздо моложе Яна, — что ни говори, чувствовалась разница в семь-восемь лет между его сорока шестью годами и возрастом Замойского. А все же счастье в любви почему-то всегда попадало сначала в руки Янека, а потом уже к нему. Конечно, Замойский верный и давний друг. Во имя этой дружбы он, Жолкевский, принимал живое участие в долгой и упорной борьбе Замойского с родом Зборовских, хотя победа в той борьбе осенила ореолом славы только Яна Замойского. Но во имя ли только дружбы Стась так деятельно помогал Янеку жениться на молодой Барбаре? Не было ли тут уверенности, что и это «счастье» (на три десятка лет моложе своего мужа) неминуемо перейдет в руки опытнейшего среди кавалеров — Станислава Жолкевского? Так случилось с первой женой Яна — Гржижельдою Баториевной, так было и со второй — Христиной Радзивилл, не миновать того и этой третьей…

Затеваемая Замойским в новом замке, в котором еще и людей нет, кроме строительных рабочих и цеховых мастеров, академия напоминает проект королевских выборов, с каким так горячо и вызывающе выступал прежний упорный Иоанус Замойский, автор ученых книжек про свободу римского сената…

Замойский вторгся в думы Жолкевского:

— Я понимаю вас, Стась. Вы воин, вас беспокоят окраины, Крым, турки… Меня они тоже волнуют, но пусть не удивляет вас эта моя выдумка с академией, — все это звенья одной и той же государственной цепи…

— Удивляться, милый Янек, уже поздно, остается только восхищаться твоей