Ближе к полуночи, когда в окнах домов пихтовцев гасли последние слабые огоньки керосиновых ламп и свеч, на розвальнях Мусатова доставили на окраину городка.

К огородам у последних изб хвойный лес подкатывал плотной стеной. Спрыгнув с саней, встав на охотничьи лыжи и поправив котомку с драгоценной увесистой ношей, Егорка почти тотчас оказался в густом пихтаче.

Огибая разлапистые деревья, направился между ними. Подбитые камусом лыжи легко скользили по подталому, прихваченному к ночи морозцем позднемартовскому снегу. С чистого неба глядела полная луна. Свет ее, бессильный пробиться сквозь густую завесь отяжеленной снегом хвои, лился на полянки, и среди резких перепадов тьмы и света Егорка двигался без остановки и в полной уверенности, что идет точно к избушке. Она возникла – Егорка вспотеть как следует не успел от ходьбы – на взгорке, сияющая в лунном свете заснеженной двухскатной крышей и заледенелыми стеклами окошек. Отбрасывавшие лунный свет окошки, казалось, светились изнутри. Обманчивое это впечатление, едва родившись, тут же пропало: слишком уж неестественным, неживым был свет.

Ступеньки высокого крыльца, площадка перед входной дверью были очищены от снега. На снежной поверхности в лунном сиянии отчетливо видны были чуть заплывшие под лучами пригревавшего вчера солнца следы от валенок. Следы тянулись из гущины леса к крыльцу и в обратном направлении.

И вычищенное крыльцо, и следы на снегу говорили за то, что избушка посещаема. Но сейчас она была пуста. Входная дверь заперта. Не на замок, а, по устоявшемуся таежному обычаю, на палочку.

Егорке велено было сделать свое дело и сразу возвращаться, не торчать около избушки.

Чуть‑чуть, отдыхая, он постоял в тени дерева, припав плечом к его смолистому стволу, подкатил к избушке. Скинув лыжи, поднялся на крыльцо, вынул из дверного засова палочку, откинул щеколду.

Он не чувствовал за собой тайного людского пригляда снаружи, из ночного леса. Вряд ли кто‑то был и внутри. Он уж взялся было за металлическую кованую ручку, готов был отворить дверь, как вдруг взгляд упал на торчащий из щели между сбитой из досок двери крохотный кончик тонкой бечевки. Он сам удивился, как сумел разглядеть этот ничтожный кончик, длиной всего‑навсего, может, в его ноготь. Приглядевшись, отметил, что бечевка, заполнявшая собой щель, убегает вверх, ускользает в зазор между дверью и косяком.

Он не подумал, что засунутая в щель бечевка таит для него какую‑то опасность, – возможно, бечевкой просто законопатили щель. Тем не менее отнял руку от дверной ручки.

За голенищем у него был моток тонкой прочной веревки: постоянно имел при себе на случай, если вдруг случится связать по рукам и ногам пленного бандита. Он привязал одни конец к дверной ручке. Разматывая клубок, отошел от избушки, насколько позволила длина веревки. Потянул веревку на себя. Послышался стонущий звук отворяющейся двери, и когда дверь открылась настолько широко, что можно было войти внутрь избушки, там что‑то глухо стукнуло об пол и в следующее мгновение пламя метнулось из дверного проема, раздался оглушительный взрыв. Он был такой силы, что сорванная с петель дверь, едва не задев Егорку, отлетела со свистом шагов на двадцать, ударилась в сосновый ствол, а подпрыгнувшая ввысь легко, как мячик, крыша, стряхнув с себя снег, осыпала снегом, кирпичами от печной трубы, обломками досок поляну вокруг избушки.

Все случилось так неожиданно, скоротечно – Егорка и испугаться не успел.

Оцепенение, страх пришли, когда улеглось в хвойных лапах ближних и дальних деревьев эхо взрыва, а сухие старые бревна избушки занялись пламенем. Он завороженно неотрывно смотрел на это пламя, пока не вспомнил, что рядом с крыльцом остались лыжи – самая дорогая память об отце. Кинулся было выручать их, однако огонь пыхнул таким жаром, что пришлось мигом отступиться.

Хорошо хоть мешок с драгоценностями не оставил на крыльце. Он завел руку за спину, чтобы потрогать, лишний раз удостовериться, что мешок за спиной. Пальцы правой руки одеревенели, плохо слушались. Это оттого, что, перед тем как потянуть привязанную за ручку двери избушки веревку, намотал другой ее конец на пальцы. Веревка, натянувшись, впилась в пальцы. После взрыва от веревки остался короткий обрывок. Он мотался на руке.

Какая‑то сила удержала его, надоумила повременить открывать дверь сразу, прибегнуть к помощи веревки.

Он сдернул с руки обрывок этой веревки, откинул в снег. Потом быстро поднял и запихал в карман полушубка. Воровато оглянувшись, торопливо перекрестился…»

Повторную поездку к Бражникову на Пятнадцатый километр в исчезнувшую деревню Витебку Нетесов подгадал ближе к вечерним сумеркам, чтобы наверняка застать хозяев.

Накрапывал дождь, было прохладно; не очень‑то спасал и включенный в кабине подогрев.

Кутаясь в камуфляжную, слегка припахивающую рыбой Сергееву куртку, Зимин, полузакрыв глаза, сидел на заднем сиденье.

Непроизвольно мыслями возвращался к вчерашней встрече с ветераном‑чоновцем Егором Калистратовичем Мусатовым. Опять он в который уж раз оставил старика в глубоких раздумьях, спросив, знает ли он, что Тютрюмов еще в ту пору, когда Егорка только‑только учился делать первые шаги, был уже отлично обученным взрывником и изготовить своими руками бомбу было для него делом нехитрым? И что не исключено, а скорее, даже наверняка так и есть, – записка от белогвардейского офицера Олаферьева, предлагавшего в обмен на деньги сдать подпольную антисоветскую организацию, и взрывное устройство, заложенное в охотничьей избушке, – дело рук самого Тютрюмова?

Если Мусатов еще не желал, отказывался поверить в вероятность этого, то Зимин был убежден: именно так и было. Во‑первых, белый офицер, если бы надумал затеять торг, адресовал бы записку не командиру части особого назначения, а в чека, причем в губернскую чека, во‑вторых, местом, куда нужно было доставить деньги, назвал бы глухой таежный угол, километрах этак в тридцати‑сорока от Пихтового, – чтобы чоновский или другой какой отряд красноармейского толка при полном желании не сумел его достигнуть. А выбрать местом для передачи денег лесной домик едва не в окрестностях городка мог только Тютрюмов. Исчезнуть надолго, чтобы поставить взрывное устройство‑ловушку, он не мог. Как‑никак командир, постоянно на виду, любая длительная отлучка неизбежно будет запримечена… И, скорее всего, в день, когда послал Егорку Мусатова в охотничью избушку, открыв дверь в которую Егорка неминуемо должен был погибнуть, Тютрюмов наметил бросить свое командирство в Пихтовском уездном чоновском отряде, скрыться. Оставаться и дальше в затерянном таежном городке смысла для него не было. Чекисты в любой момент могли притянуть его к ответу за дружбу с отступником Мячиным‑Яковлевым, а рассчитывать на какие‑то дополнительные трофейные сокровища весной двадцатого он уже не мог. Даже если не знал реальную стоимость содержимого кедровой шкатулки, все равно понимал, что ценность ее, запрятанной купцом‑миллионером на черный день, довольно‑таки высокая, достаточная для безбедного существования в любом уголке света. Взрыв в лесном домике призван был сделать одновременно два дела – устранить единственного в отряде человека, знавшего о существовании шагаловской шкатулки, и прибавить к сокровищам купца золото и серебро, взятые в Градо‑Пихтовском храме.