— Подала перечень всех важных объектов жизнеобеспечения «СС-Франконии» и частей гарнизона.

— Это уже кое-что.

— Изобразила схему расположения нескольких входов, а также наружных дотов с указанием их вооружения и прочих наземных объектов. По крайней мере тех, сведения о которых удалось собрать.

После этих слов личного секретаря Черчилль потянулся к папке. Но, даже открыв её, продолжал искоса наблюдать за личным

секретарем. Сэр Уинстон привык к тому, что, какие бы сведения ни дарили ему «папки О’Коннела», самая ценная информация все же содержится в словах секретаря.

— Из её донесений следует, что комендантом лагеря является бригаденфюрер СС фон Риттер, а службу безопасности возглавляет ближайший сподвижник Скорцени барон фон Штубер.

— Уж не тот ли, который принимал участие в операции на вершине Абруццо?

— Тот самый, один из спасителей Муссолини.

— И станете убеждать меня, что с этим бароном наша новая Мата Хари успела подружиться?

— Впервые в его постели она оказалась еще летом сорок второго, когда Штубер как специалист по борьбе с партизанами и катакомбным подпольем был направлен в Одессу.

— Как истинные джентльмены, мы не станем обсуждать подробности их сексуальной жизни, разве не так, Крите?

— Это было бы не по-джентльменски. Хотя похоже, что сама леди не только не скрывает своих давно погасших чувств к начальнику службы безопасности секретного лагеря СС, но и бравирует ими.

— Это на исповеди в храме она решилась бы кое о чем умолчать, но в донесениях своему патрону от разведки...

Десять минут, отведенных лейтенанту Корнееву на «песчаные часы кончины», давно прошли, а Штубер все еще не торопился входить в отсек. Вместе с ним маялись в «рубке» коменданта дота и фельдфебель Зебольд, который так ни разу и не решился спросить штурмбаннфюрера, почему он тянет с возвращением в «камеру смертника». Ведь и так уже ясно, что русский диверсант струсил, на спусковой крючок так и не нажал. И теперь уже вряд ли нажмет.

Барон заметил, что этого выстрела Зебольд ждал вожделенно, с закрытыми глазами, сидя, как-то по-особому съежившись, на грубо сработанной табуретке и привалившись спиной к прохладной влажной стене катакомбной выработки.

Порой у Штубера создавалось впечатление, что Вечный Фельдфебель напряжен так, словно это ему, а не русскому лейтенанту, предстояло мужественно принять сейчас «пулю чести диверсанта». Вот только мужества для этого как раз и не хватало.

— Что, мой фельдфебель, подгоняете состояние русского под свое собственное? Пытаетесь понять, способны ли вы сами на подобный «выстрел чести»?

— Наоборот, нетерпеливо жду, когда прикажете войти и, швырнув русского себе под ноги, пристрелить его, как пристреливают труса.

— Почему вы решили, что он трус? — спросил барон, в очередной раз взглянув на наручные часы.

— Потому что теперь, сжимая в руке заряженный пистолет, он молит судьбу, чтобы первым вошли в отсек вы, господин барон. Именно вы, а не я, чтобы забрать вместе с собой на тот свет офицера, а не фельдфебеля. Хотя и понимает, что стрелять придется в первого явившегося туда.

— Вот видите, как высоко вы оцениваете молчание русского диверсанта. А только что уверяли, что он трус.

— Вам противопоказано иметь дело с русскими, господин барон. Слишком глубоко проникаетесь загадочностью их безалаберной и, в большинстве случаев, безбожно неприкаянной души.

В казематах «Шарнхорста» взвыли сирены, предупреждающие о воздушном налете то ли русских, то ли западных союзников. Услышав их, Зебольд вопросительно взглянул на Штубера. Отсеки этого уникального, мощнейшего дота, настоящей полуподземной крепости, располагались значительно выше по уровню, нежели основные штреки и выработки «Регенвурмлагеря», поэтому здесь тоже имелись более углубленные бомбоубежища. Однако барон не тронулся с места, разве что раздражительно поморщился, дожидаясь, когда сирены наконец уймутся.

Вообще-то объявлять эти воздушные тревоги было бессмысленно, как, впрочем, бессмысленно было пытаться бомбить глубокие подземелья и мощные наземные доты лагеря. Тем не менее время от времени вражеские пилоты развлекались в поднебесье «СС-Франконии», как клоуны под куполом давно опустевшего цирка шапито. Хотя их бомбежки можно было оправдать, разве что причислив к тренировочным бомбометаниям на авиационном полигоне.

Вот и на сей раз пилоты не поскупились. Разрывы мощных бомб откликались характерным потрескиванием бетоннокаменных сводов и гулкими набатными ударами в надстроечных глубинах земной тверди. Порой казалось, что это доносятся удары какого-то мощного подземного колокола, неспешно отпевающего тех, кто уже давно, а главное, заживо предал себя земле. Барон и в самом деле поймал себя на том, что почти с благоговейным трепетом прислушивается к этому «земному соборному гулу», все реже увязывая его с разрывами бомб и воздушной тревогой.

В какую-то минуту ему вдруг пришло в голову, что в одной из самых глубинных карстовых пустот следовало бы вырубить мощный, в строго готическом стиле выдержанный храм. Причем не просто превратить в храм одну из выработок (такая часовня в лагере уже есть), а вырубить в скальном грунте все здание, с наружными стенами и с парадной аллеей из «распятий» работы скульптора Ореста.

Подземный храм Богоматери, с аллеей из тридцати трех, по возрасту Христа, распятий и иконостасом из икон, написанных Орестом. Причем каждая из икон представляла бы собой один из вариантов божественной красоты лика самой войной канонизированной Марии Подольской! Лика медсестры-великомученицы, заживо замурованной в подземельях одного из дотов на скальном берегу Днестра. Вот что способно было бы поразить всякого, кто побывал бы в подземельях «СС-Франконии» или взял бы в руки красочно изданный проспект под названием «СС-собор Святой Марии Подольской в подземельях СС-Франконии». Или что-то в этом роде.

По отрешенности его собственного лика Вечный Фельдфебель определил, что мысленно фон Штубер пребывает уже где-то очень далеко и следовало бы каким-то образом вернуть его на землю, то бишь, в этот мрачный, влажный отсек.

— Если мы сейчас же не навестим русского диверсанта, он сочтет, что оттягиваем этот визит теперь уже из собственной трусости, опасаясь, как бы не пустил эту пулю в кого-то из нас.

Штубер и в самом деле резко повертел головой, словно пытался избавиться от навязчивого видения, сладостно улыбнулся, в последний раз ощутив себя в нимбе покровителя создателей СС-собора, и только тогда изрек:

— Нет, мой Вечный Фельдфебель, в этот раз вы не правы.

— В чем, осмелюсь спросить?

— В корне, мой фельдфебель, в корне. Нежелание русского диверсанта пустить себе пулю в лоб еще не говорит о том, что перед нами трус, Зебольд, — произнес барон с такой напыщенностью, словно непрерванный разговор двух солдат возобновлял в стенах подземного каземата, а международный философский форум по вопросам человеческого бытия в стенах Оксфорда.