Как ни парадоксально, именно женщины охотно устремились в объятия христианства и столь же неистово его проповедовали. Отцы церкви платили за это черной неблагодарностью: утверждали, что женщина, в отличие от мужчины, не сотворена по образу и подобию Божию, а потому должна прислуживать ему. Первосвященники даже ставили под сомнение, есть ли у нее душа, и лишь голосованием с небольшим перевесом вынесли решение, что все-таки есть. Однако все еще продолжали называть ее «исчадием ада, несовершенным животным, вечной обманщицей, инструментом дьявола» и многим подобным.

На первых порах иерархи мирились с тем, что у священников были сожительницы, а во многих монастырях содержались беременные монахини. Указание об отречении всякого, у кого обнаружится таковая, долгое время оставалось лишь на бумаге. Противоестественный целибат нарушался даже римской курией. В самом Вечном Городе, где располагалась папская резиденция, каждая седьмая прихожанка занималась проституцией. Сикст IV, который ввел церковный праздник непорочного зачатия, получал солидную долю от налогов на проституцию. Денег этих хватило и на сооружение монументального здания Капеллы, позднее нареченной его именем.

Поначалу церковь терпела и существование среди плебса культа богине Диане, а колдуний считала безобидными шарлатанками. Святой Августин, однако, умозаключил, что падшие ангелы способны вступать с женщинами в соитие и тайный сговор. Папа Римский Иннокентий VIII в конце XV века подтвердил: такое действительно может быть. Это было сигналом к тому, чтобы по всей Западной Европе началась охота на ведьм. Вскоре на севере континента кампания стала сопровождаться большим кровопусканием, чуть меньшим на юге; число жертв приближалось уже к полумиллиону, половина из которых приходилась на Германию.

Ведовство, по ходу будь отмечено, старо как и древние восточные учения о перевоплощении посредством духовной энергии самовнушения. Такое состояние самоотречения достигалось с помощью молитвенных заклинаний или посредством наркотиков-алкалоидов, содержавших белладонну и атропин. Все это вводило в транс, приносило ощущение полета, даже эротическое удовлетворение. Подобного «баловства» иерархи, естественно, терпеть не могли.

Вот что клир с удовольствием терпел, так это проституцию. До появления в 1367 году королевского указа об организации публичных домов в Париже и после него возглавлять бордели поручалось официальным лицам, утвержденным на эту должность мэрией по рекомендации церковных иерархов, неусыпно следивших за доходами заведений. Духовенство заботилось и о нравственном состоянии шлюх. Иными словами, исходило из того, что для спасения души человеческой надо сначала запятнать ее пороками, а потом уже спасать. Время от времени во Франции и Германии учреждались даже монашеские ордена специально для раскаявшихся блудниц. Послушницы исправлялись там, к сожалению, редко, обычно либо впадая в безумие, либо возвращаясь обратно на панель. Не помогало и официальное приравнивание римским понтификом брачного союза с раскаявшейся проституткой к богоугодному делу…

Почуяв угрозу со стороны раскольников-протестантов, не признавших «первородного греха», Ватикан созвал Консилиум в Трентоне для выработки контрмер. Обсуждался и вопрос о роли искусств как средства оказания должного влияния на верующих в выгодном церкви ключе. На основании подготовленных иезуитами документов были составлены соответствующие директивные предписания живописцам по «достойному и честному» отражению ими в своих произведениях сцен из Евангелия, а также по «искоренению болезненного тяготения художников к изображению женского тела». Картины и скульптуры должны были стать «молитвами, затрагивающими душу зрителей».

Вся тогдашняя западноевропейская культура вращалась вокруг религии и церкви, образы Бога Отца, Бога Сына и Девы Марии затмевали все остальное. Отход от такого тематического направления впервые дал знать о себе во Флоренции, где влияние Папы Римского было ограниченным, к божествам обращались чаще древнегреческим и древнеримским, к иллюстрациям текстов Гомера и Виргилия. Под запретом в ту пору оставался не только секс, но и смех.

Те же, кто обычно смеялся, делали это при получении удовольствия от страданий других.

Но даже в той душной атмосфере подавления инакомыслия пробивались наружу все новые попытки человека испытать нечто более возвышенное. Трепетная любовь между Тристаном и Изольдой, ухаживания рыцарей за дамами их сердца, воспетые в романах и поэмах. Мольер сочинил «Дон Жуана», Моцарт написал к нему оперную музыку. Из «Севильского цирюльника» Тирсо де Молины возник «Дон Хуан Тенорио» Соррильи. Вскоре появится и такое понятие, как «донжуан», покоритель женских сердец, символ дерзкой любвеобильности. Байрон назовет Дон Жуана носителем необузданных страстей, презирающим мир. Гофман посчитает его беспокойным искателем красоты, вынужденным быть жестоким к самому себе. Верлен увидит в нем человека, преисполненного демонической гордости, ведущего борьбу со Всевышним. Стендаль отметит в его поступках акт бунтарского наслаждения нарушениями законов назло общественному мнению, а самого его назовет торговцем, который берет и не платит.

Кто бы что ни говорил про Дон Жуана, просматривался в нем явно сексуально незрелый подросток, неспособный любить одну какую-то женщину, чуждый ревности и страшившийся глубокой интимной связи с любой из них. Каждая новая дама сердца пробуждала в нем эротическое влечение, желание испытать с ней еще большее наслаждение, чем с предыдущей. На поверку все это оказывалось очередной иллюзией. Успехом же у женщин этот соблазнитель пользовался обычно лишь потому, что они охотно влюблялись в того, в кого многие до них влюблялись. Так, во всяком случае, считалось.

* * *

В чем вина перед людьми полового акта, столь естественного, столь насущного и столь оправданного, что все, как один, не решаются говорить о нем без краски стыда на лице и не позволяют себе затрагивать эту тему в серьезной и благопристойной беседе? Вот убить, ограбить, предать – подобные слова не застревают ни у кого в зубах. Нельзя ли отсюда заключить: чем меньше мы упоминаем о нем в наших беседах, тем больше останавливаем на нем наши мысли?

Весьма неортодоксальный тезис, не правда ли? Его выдвинул Мишель Монтень и сделал это без злого умысла – просто в философском плане. Французский мыслитель прекрасно видел, как с наступлением эпохи Возрождения человек начал освобождаться от пут церковных догм, пронизанных презрительным отношением к женщине. Эротические элементы в искусстве становились все явственнее. Рембрандт уже изобразил себя и свою супругу на брачном ложе, монаха – в кукурузном поле и в явно компрометирующей того позе. Ученик Рафаэля Джулио Романо уже создал целую сюиту из картинок «Любовные позиции», Пьетро Аретино сочинил к ней сонеты. Правда, издать обоих решились только в Венеции, после чего гравера Раймонди посадили в тюрьму, дальнейшее печатание запретили под угрозой более суровых мер. Папа Римский Павел VI уже учредил Святую Инквизицию и повелел прикрыть наготу фигур на фреске «Страшный суд» в Сикстинской капелле. Это совсем не обескуражило художника Карраччи, и он написал серию «Аретино, или Любовь богов». Боккаччо тоже обвинили в безнравственности, но больше не по поводу изображения им фривольных сцен, а за выставление главными действующими лицами священников.