И даже если очень захочу… Сколько мне потребуется времени, чтобы разобраться в этом? Старик все последние годы с этим возится, но, как выясняется, и он с пятого на десятое понимает…

– Опять замер истуканом, – пожаловался Старик из гостиной. – Выключи там свет и иди сюда!

Я вспомнил, что я забыл.

Глаза, эти глаза…

Рубины, пылающие в свете свечей, провалы за козлиную рожу – к тому, кто глядит из них. Через них. Я же хотел выцапать их. Чтобы не глядели на меня, не пялились – нагло, насмешливо, пренебрежительно… Вырвать их!

Я шагнул к алтарю, протянул руку, но что-то мешало мне.

Я здесь не один. Кто-то еще здесь. Сбоку…

Пальцы – на моей руке – и ее глаза, две блестящие черные дыры в корке засохшей крови, между слипшихся черных косм.

Тебя не должно здесь быть – ты же мертва! Мертва, сука! Отцепись!

Я пытался вырвать руку из ее пальцев, но руку стискивало клещами, а слева, за спиной, засопело, цокнули когти. Я понял, кто там, хотел обернуться, отступить. Назад! Чтобы удерживать перед глазами и суку, и ее зверя…

Быстрее, пока он не прыгнул на меня! Быстрее, пока Старик не узнал, что они еще не мертвы!

Я рвался назад, невольно утаскивая следом и ее, вцепившуюся в мою руку, а волк все сопел… и я никак не мог выглядеть его в темноте… и что-то мешалось под боком, складкой… и эти проклятые рубиновые глаза, буравящие меня…

Я чувствовал этот взгляд, даже когда не видел их, даже выпадая, выдираясь из сна, пока не остался один на смявшейся простыне, вспотевший, с колючей болью в горле, с пересохшими губами.

Так пересохли, что слиплись, еле разодрал.

За окном было еще светло.

Я был мутный, все еще хотелось спать, но пить хотелось сильнее. Я сходил на кухню. Выпил стакан воды, дрожа от холода. В открытые фрамуги натекло ледяного воздуха. Я скорее вернулся, закутался в одеяло.

Обрывки сна все вертелись в голове. Особенно цепко держался привкус стыда, что Старик будет ругать меня за то, что она и ее волк живы…

Я лежал, закрыв глаза, пытаясь вытолкать из себя это неприятное ощущение – тем более дурацкое, что сука-то мертва, лично запер ее в погребе. И волка ее я убил. Своими руками. Но он держался, этот мерзкий холодок под ложечкой, будто я что-то сделал не так, не выполнил обещания, обманул, предал кого-то…

Может быть, не просто так это переплелось. Не причуды сна, а проказы подсознания. Вот и смешался стыд за то, что я обманул Старика прошлой ночью, – с тенью угрызений за то, как обошелся с той последней сукой. Мог просто добить. Сразу же. Может быть, стоило добить…

Я оскалился. К черту! И ее к черту, и эти никчемные угрызения! Теперь она уже не мучается. Мертва. Должна быть мертва.

И черт бы с ней.

А вот то, что Старика обманываю…

Я лежал, глядя в вечернее небо. Странно…

Вроде все правильно я делаю. Знаю, что правильно. Кто-то должен травить этих сук и вне нашего городка. Должен.

Но в сердце сидела заноза. Старика я обманул.

Но ведь иначе было нельзя. Иначе бы он меня не отпустил. Он не шутил, когда предупреждал… Это был единственный выход. Правильный выход.

Только заноза из сердца не уходила. Суки суками, а Старика я обманул. Он обещал отрезать мне ноги, и я знаю, что он сделает это, если прознает что-то. Но я помню и его глаза – вчера, когда я уезжал от него…

Я закусил губу, сдернул одеяло и сел на кровати. К черту!

К дьяволу все эти самокопания, все эти хитросплетения совести! Она никогда не довольна. А меня дело ждет.

* * *

Ночь была ясная.

Луна все набирала силу – уже почти полная. Залила светом все вокруг. И висеть будет почти всю ночь, зайдет только перед рассветом.

Среди голых кустов я чувствовал себя, как на залитой светом сцене.

Ни у морга, ни у домика – никого. Два желтых фонаря и пустая стоянка.

А вот за спиной…

Там тоже тихо, но не пусто.

Предчувствие было тут как тут. Мое предчувствие, особое, которому я привык доверять. Только сейчас не тревожное – легкое предупреждение, что что-то изменилось…

И откуда-то я знал, что это значит.

Я повернул голову, позвал через плечо:

– Борь?

Резко хрустнула ветка от неловкого удивленного движения. Я почти почувствовал это движение – теплый всплеск за спиной.

На секунду все затихло, а потом зашелестело-захрустело от души. Шатун пошел ко мне, теперь не скрываясь.

Я слушал его шаги, шелест ветвей по его рукам. Не так уж близко он был, когда я его заметил. Шагов двадцать.

Не оглядываясь, я кивнул ему. С прибытием.

Шатун мялся возле меня, как пристыженный шалун. Выглядело это и смешно, и странно – он все-таки на две головы выше меня и в плечах в полтора раза шире.

– Влад, как вы меня заметили? – В голосе удивление пополам с обидой, почти детской: так нечестно! Я же все делал правильно, вы не должны были меня услышать!

Если бы еще я сам знал как… С двадцати метров я в самом деле никак не должен был его услышать. Гош научил его подкрадываться.

Я пожал плечами. Неохотно признался:

– Предчувствие.

– Предчувствие?..

Я видел его любопытный взгляд. Он неуверенно улыбнулся, будто не мог понять, шучу я или нет.

Я поморщился:

– Ну…

Как передать словами это ощущение? Старик вот вообще до вчерашнего дня не верил, что оно у меня бывает. Думал, это я сам себе внушаю…

– Гош тебе не рассказывал про Пятиглазого?

– Нет. То есть имя я слышал, а что…

Он вдруг вздрогнул и осекся.

Поднял руку, сдвинул рукав плаща. Под пальцами показался призрачный красноватый свет и тут же погас. Часы? Виброзвонок сработал, что ли?

Хорошие у него часики… И сигнал бесшумный, и подсветка слабая и красненькая. Такая не сбивает глаза в темноте. Сейчас, когда сияет луна, это неважно, а в новолуние бывает неприятно: один взгляд на слишком яркую подсветку часов, и жди потом полчаса, пока зрачки опять аккомодируются к полной темноте. Надо будет и себе такие же завести.

– Одиннадцать, – вздохнул Шатун. – Мне пора. Мы с Гошем договаривались.

Ну, если Гош ему сам сказал… Я кивнул. Еще увидимся сегодня.

Шатун кивнул в ответ и отступил назад.