— Мой господин, — в первый раз я обратилась к нему как к равному. Он остановился, с любопытством посмотрев на меня.

— К твоим услугам, богиня, — отозвался он. — Чем могу помочь?

— Ты в опасности, — предупредила я, губы мои казались под маской похолодевшими и одеревеневшими. — Ты, должно быть, понимаешь это… твои шпионы… не знаю, смогу ли я тебе помочь — не думаю, что мне удастся — но ты наверняка можешь помочь себе сам, сейчас, пока еще не слишком поздно.

— Ты хочешь, чтобы я казнил всех своих капитанов? — тут же отпарировал он. — Несколько непрактично.

— Не нападать, а защищаться, — сказала я.

Он пересек библиотеку и посмотрел на меня, слегка улыбаясь.

— Ты не можешь понять, богиня, — сказал он. — Я с трех лет живу с сознанием смерти. Для смертного эти вещи не столь важны, богиня.

Я невольно протянула руку и коснулась его лица. Такая мягкая кожа, такие тонкие косточки… Он отпрянул; затем, поправляя мой непроизвольный жест, на мгновение взял меня за руку, а затем отпустил ее.

— Я пришлю кого-нибудь зажечь светильники, — сказал он, — чтобы ты смогла здесь почитать.

Я могла бы удержать его там, посмотрев ему в глаза и парализовав его волю, но была не в состоянии это сделать.

Словно глупая, влюбленная дурочка, я наблюдала за ним из окон, стояла в дверях комнат, где он сидел, не ведая обо мне.

Я тайком пригласила к себе фокусника, и его трюки помогали заполнить время.

С Вазкором я не разговаривала сорок шесть дней.

И вот настало утро, когда я проснулась с чувством неразумного страха.

Кожа моя покрылась потом, ночная сорочка и маска для сна пропитались им. Долгое время я лежала, пытаясь успокоиться, а потом уселась на постели, чтобы подняться. Бледная комната накренилась, и казалось, что табун белых лошадей нес ее, словно колесницу вокруг и вокруг Скоры — моей постели. Я снова легла, и все тело у меня ныло и дрожало. Тогда я поняла, что заболела, и не могла понять отчего. Мое тело, такое сильное и самоисцеляющееся, что пережило даже смерть, наконец предало меня, поддавшись какой-то лихорадке от холодной погоды. У меня хватило ума нажать резной цветок у постели для вызова женщин, но после этого я мало что помню. Вроде бы собрались лекари, не смевшие прикоснуться ко мне и предписавшие много одеял и жаровни вокруг постели, но это не принесло никакой пользы. Помню, мельком видела Опарра, беспокойного и смущенного, наблюдавшего за мной, полагала я, для гарантии, что я не буду в бреду возводить какую-то клевету на Вазкора. Он был мне решительно ни к чему, и я, наконец, заставила его понять, что не потерплю его присутствия рядом с собой.

Казалось, только много месяцев спустя я начала медленно возвращаться к самой себе. От меня мало что осталось. Кожа сделалась дряблой и изношенной, как у старухи, и мысли путались в голове.

Потом, когда я лежала на подушках, словно высохший труп, женщины запорхали, словно птицы, и исчезли, а рядом со мной стоял мой муж. С его приходом голова моя, казалось, прояснилась. Он положил свою маску у постели и был очень бледен. Мне на мгновение подумалось, что это от заботы обо мне. Но это было глупо.

— Мне очень жаль, что ты больна, — сказал он серьезно и мягко.

— Я не знаю, сколько я проболела, — проговорила я, раздраженная, ибо мне никто этого не сказал.

— Девять-десять дней, — сообщил он. — Я приходил и раньше, но ты меня не узнавала.

По телу у меня внезапно пробежал холодок, и я спросила:

— Горожане знают, что их богиня больна?

— О, да, — тихо произнес он. — Знают.

Я со страхом заключила:

— И теперь они сомневаются, что она богиня, потому что она, как всякая смертная, может заболеть.

— Нет, богиня, ты не права. Они волнуются от страха за тебя. Но никаких сомнений нет и в помине. Опарр днем и ночью возглавляет всеобщие молитвы за тебя. Женщины терзали себе волосы и грудь ради тебя, и каждое утро отправляли на заклание черного быка.

— Какое бессмысленное разбазаривание, — пожалела я.

— Но теперь ты выздоравливаешь, — сказал он.

Я взяла его за руку, и, хотя увидела, что он чуть-чуть отпрянул, руки он не высвободил, и я не отпускала его.

Должно быть, я уснула.

Через некоторое время — золотое пятно от светильника у меня на веках.

Я приоткрыла глаза, и он по-прежнему был тут, около меня. Хоть я еще как следует не проснулась, мною овладело чувство уверенности и неотложности.

— Ты в опасности, — сказала я. — Ты должен исчезнуть. Они убьют тебя.

Мои глаза затуманились, и я не видела выражения его лица.

Он мягко сказал мне:

— Знаю.

— Исчезни сейчас же, исчезни, — прошептала я, слабо толкая его обеими руками.

— Это не имеет значения, — отказался он, — я всю жизнь ждал этой минуты.

Я беспомощно почувствовала, как сон увлекает меня на дно. Я боролась, пытаясь удержать его, но не смогла этого добиться.

Я видела, как в темном коридоре он спокойно шел к пылающей, страшной яркости. Я побежала за ним, призывая его вернуться, зовя его вновь и вновь, но, похоже, не могла докричаться до него, он не оборачивался, он продолжал идти, шагая так спокойно, свободно свесив руки по бокам, к пожирающему свету.

Во дворце царил жуткий шум: рычал и топотал дикий зверь.

Я проснулась и села, выпрямившись, на золотом ложе. Было очень темно, и шум гремел вокруг спальни. Внезапно сквозь окна сверкнула белая, как лед, молния.

Гроза.

Теперь я различила отдельные звуки бушующего ветра, хлещущего дождя-снега, молотящего кулака грома. В комнате никого не было; светильники задуло. Все еще раздраженная из-за болезни, я нажала на резной цветок. Но никто не явился.

Через некоторое время я вновь различила другие звуки, которые слышала во сне и которые гроза заглушала. Крики и вопли, пронзительные крики восторга или ужаса, чего именно, не определишь. Я вновь и вновь безрезультатно нажимала на резной цветок. Наконец я вытащила себя из постели и начала добираться до двойных дверей спальни. Дело это оказалось небыстрым и трудоемким. Я не смела идти по открытому пространству пола, который, казалось, ускользал из-под ног, а пробиралась, держась обеими руками за стены. На темноту обрушилась еще одна пылающая вспышка молнии, а затем сразу же еще одна, но на сей раз золотая, а не белая. Двери распахнулись. В дверях много черных фигур, жрецов и жриц, а впереди всех Опарр. Он поднял руки и громко крикнул своим храмовым голосом:

— Хвала и любовь! Богиня в безопасности! Уастис невредима!

Крик подхватывали вновь и вновь. Жрицы вбежали ко мне в спальню, и Опарр закрыл за ними двери.

Я была сбита с толку и очень слаба. Мне все представлялось каким-то неопределенным и странным, и все прочее поэтому не было более странным — то, что жрицы раздели меня и натерли кремом, делавшим мою кожу золотой, и одели меня для храма, и увешали меня храмовыми драгоценностями, и наконец надели мне на голову кошачью маску поверх моих гладких прямых волос и даже поверх самой спальной маски. Я смутно поняла, что женщины испуганы.