вышел к нам граф Протасов». После этого, уже от себя, профессор Юркевич добавил: «Лишь под конец жизни, наш Московский Филарет выразился В. В. Скрипицыну (управляющему департаментом духовных дел иностранных исповеданий. – С. Ф.): “Кажется, что мы страдаем избытком покорливости”»[597].

Если иметь в виду, что митрополитом Киевским и Галицким владыка Филарет стал в апреле 1837 г., то описанная встреча иерархов прошла не ранее середины апреля 1837 г. Таким образом, потребовалось совсем немного времени, чтобы члены Св. Синода осознали свою ошибку, но отступать им было уже некуда. Их ошибка была тем обиднее, что граф буквально сразу после назначения обер-прокурором стал демонстрировать то, что в духовном ведомстве он – главное лицо. Так, летом 1836 г., иеромонах Климент (Можаров), в то время бакалавр столичной академии, с горечью констатируя, что новый обер-прокурор их всех «надул», приводил следующий пример. У митрополита Серафима (Глаголевского) был официальный обед, на который пришёл и граф Н. А. Протасов. «Бывало, – вспоминал отец Климент, – он (т. е. гр[аф] Протасов) приедет очень рано, вежливо со всеми раскланяется, ведёт себя скромно. Ну а вчера заставил всех порядочно подождать себя; потом прошёл через залу, стуча своею саблею и не обращая никакого внимания на наши поклоны, и после, как в гостиной у митрополита, так и за столом, оказался вовсе не тем, чем до сих пор был. Слышно также, что и в Св. Синоде начинает всем командовать. Да, кажется, мы ошиблись»[598].

Как видим, граф Н. А. Протасов, заняв кресло обер-прокурора, «переменился» так же быстро, как в своё время и С. Д. Нечаев. Очевидно, дело было всё-таки не столько в характерах указанных лиц, сколько в статусе обер-прокурорской должности, в эпоху Николая I неизменно повышавшемся. Конечно, не всё столь однозначно. Митрополит Филарет (Амфитеатров), например, вспоминал события второй половины 1830-х гг. много лет спустя, когда политика графа Протасова определилась окончательно и бесповоротно, и когда стало ясно: самодержавие Николая I нуждалось именно в таком чиновнике, как деятельный гвардейский полковник. Впрочем, не будем забывать, что, будучи человеком умным, Протасов придерживался известной поговорки древних римлян «divide et impera» («разделяй и властвуй»). Вступив в должность, он стал оказывать особое почтение первоприсутствующему члену Св. Синода, был к нему предупредителен, целовал руку, угождал его требования, приноравливался к его характеру. Митрополит Серафим не мог не оценить такое к себе отношение. Неслучайно, когда спустя несколько дней после назначения графа Протасова Николай I спросил его, довольны ли в Св. Синоде новым обер-прокурором, тот ответил, поблагодарив монарха, что лучшего и не надо желать[599].

Являясь «покорным исполнителем» воли митрополита Серафима, часто действуя его именем, обер-прокурор добился от него взаимности: доверяя благонамеренности и добросовестности графа, владыка охотно исполнял и его желания[600]. Однако доброе отношение к митрополитам Серафиму (Глаголевскому) и Филарету (Амфитеатрову) не распространялось на других членов Св. Синода, с ними «Протасов держал себя гордо, надменно, покровительственно, а с лицами, занимавшими даже и высшие должности в его управлении, обращался невежливо и иногда кричал на них, как на простых писарей». Правда, подобное обращение «выкупалось денежными наградами, чинами и звёздами»[601].

Действительно, обер-прокурор был человеком жёстким, скорым на расправу. Сохранился рассказ о посещении им С.-Петербургской духовной академии. Увиденным там граф остался недоволен и сделал резкие публичные замечания академическому начальству. Отвечать ему, публично же, никто не решался: «Протесты высказывались только за глаза гр[афа] Протасова, в разговоре с близкими людьми; настоящей же откровенной, прямой оппозиции вовсе никогда не видно было; никто не осмелился, даже из митрополитов, сказать гр[афу] Протасову, что он не имеет права распекать архимандритов так же, как полковые командиры распекают подчинённых им офицеров»[602]. Проблема заключалась в том, что обер-прокурор искренне полагал: он имеет право, как глава духовного ведомства, «распекать» духовных лиц.

В данном случае граф Н. А. Протасов удивительно напоминал своего предшественника, тоже характеризовавшегося современниками как «обер-прокурор нелёгкий». Граф, как и Нечаев, был прежде всего исполнителем самодержавной воли, соответственно, и в «своём» ведомстве вёл себя самодержавно. Но он не был и не мог быть самостоятельным деятелем – в этом и состояла суть «протасовского управления» Церковью; в замыслах графа «два задания тесно сочетались: польза и порядок, дисциплина, – профессиональная годность и строгая определённость всего порядка писанными правилами или законом»[603]. Наиболее дальновидные иерархи николаевского царствования со временем это осознали.

Характерно рассуждение о причинах появления графа Н. А. Протасова во главе обер-прокуратуры упоминавшегося выше митрополита Филарета (Амфитеатрова). Он долго не мог понять, почему государь, всегда желавший верить «как верит русский простолюдин», назначил главой духовного ведомства именно Протасова – молодого, богатого и блестящего гвардейца, по слухам, плохо знавшего русский язык, с детства усвоившего язык французский. Ведь это назначение «выходило как бы оскорблением, если не Церкви, то её представителей». «Объяснение дал мне его родственник князь Д. А. Оболенский, – говорил владыка. – Николай Павлович, приехав в Москву, обратился к тестю графа Протасова, князю Дмитрию Владимировичу Голицыну с вопросом: “Что же ты меня не благодаришь? Какое место я дал твоему зятю!”. Князь молча поклонился. “Эх, Голицын, и ты тоже не понимаешь меня: ведь Церковью-то править буду я сам”»[604].

Обратим внимание на это признание: император откровенно, без обиняков, заявил, что управление Церковью – не прерогатива Св. Синода и его обер-прокурора, а обязанность самодержца. Рассуждая о намерениях Николая I, публикатор рассказа митрополита Филарета (Амфитеатрова) П. И. Бартенев предположил, что здесь могло действовать и «наследственное побуждение», напомнив: император знал, что его отец, Павел I, даже хотел служить обедню, и отговорить его удалось, только напомнив, что он был двоежёнец[605]. Как бы то ни было, но искреннее убеждение Николая I в сакральности своих полномочий и в отношении Православной Церкви тоже нельзя игнорировать, говоря о пределах власти обер-прокуроров. Личная преданность и стремление исполнить любые его требования ценились императором гораздо больше, чем личное благочестие и безоглядное послушание священноначалию. А в благочестии графа Н. А. Протасова, кстати, некоторые иерархи сомневались.

Любопытный пример привёл в своих записках архиепископ Костромской и Галичский Платон (Фивейский). 15 января 1862 г. он получил письмо из Бабаевского монастыря от епископа Игнатия (Брянчанинова), в котором святитель писал: «Никакое светское возвышение не приводило в восторг возвышенного, как назначение в обер-прокурора. В первые моменты своего обер-прокурорства иные обер-прокуроры делаются как бы исступлёнными. Когда графа Протасова сделали обер-прокурором, он приехал к своему знакомому генерал-адъютанту [П. А.] Чичерину и говорит ему: “Поздравь меня! Я – министр, я – архиерей, я – ч[ёрт] знает что”. В присутствии моём эти слова были переданы Киевскому митрополиту Филарету. “Одно последнее справедливо”, – печально ответил старец»[606].

Приведённый исторический анекдот, тем не менее,