Тогда плитоукладчик вышел на следующей остановке и не стал уже заходить в круглосуточный магазин, за капустным кочаном и хлебом.

Он подумал, что как-нибудь обойдется.

И Сидоров оказался прав! Жена сказала, что ладно, она сварит тогда гороховый суп или просто лапшевник, а хлеба еще осталось, так что на завтрак им хватит.

А Ангел, который закрыл Сидорову глаза, чтобы он проехал свою остановку, сидел на табуретке, но его видел только Сидоров кот.

А коты, как известно, никому не рассказывают того, что видят.

1900.1982. 22 апреля.

Один молодой брюнет, сколько можно симпатичной наружности (лаборант института химических реактивов «Иреа» Константин Михайлович Загребейко, одновременно студент первого курса того же «Иреа»), как-то раз в седьмом часу вечера вернулся из института с чертом в кармане крешевых полосатых брюк.

Этот молодой человек повесил в прихожей пальто на вешалку, сняв башмаки, аккуратно поставил их бок к бочку, на резиновый коврик прихожей, подтер за собой натоптанное с улицы, после чего он заглянул в комнату бабушки Стаси, поприветствовав ее (она была второй год у него лежачая, после обширного инфаркта), и, пройдя на кухню, взялся, как обыкновенно, готовить себе и бабушке ужин.

Он подогрел в кастрюльке для бабули куриный супчик, на водяной бане баночку протертого детского пюре «Свинина с морковью» и заварил для бабушки некрепкого чаю.

Себе он поставил на плиту греться воду к пельменям и накрыл крышкой, чтобы побыстрее закипело. После чего наш симпатичный молодой человек составил бабушке Стасе ужин на серебряный витой поднос. Налил чаю бабушке Стасе в ее любимую синюю кружку (с золотым ободком) и, достав из кармана брюк принесенного из лаборантской «Иреа» черта, высыпал гадость бабушке Стасе в кружку.

Добавил на поднос два кусочка сахара (бабушка любила сахар вприкуску к чаю).

И пока закипала вода, молодой человек с ложечки терпеливо кормил свою бабушку ужином, рассказывая ей, как прошел его день.

* * *

Жил был человек, Константин Михайлович Загребейко. Никогда не болел, за всю жизнь даже на желудочное несварение не жаловался, и вдруг, когда ему только исполнилось за 65, он схватился за сердце и у него все поплыло.

Его жена – туда-сюда; она дала ему валидол, накапала в стопочку валерьяновых капель, но он у нее уже позеленел, и она так разволновалась, что вызвала ему скорую помощь. Хотя Константин Михайлович всегда был против чуть что «вызывать». Но на этот раз Константин Михайлович не возражал, а лежал очень тихо, и нос его уж очень подозрительно завострился.

Приехали к ним врачи (мужчина и повыше), и даже скоро очень приехали, она еще себя в порядок привести не успела, как они уже звонят в дверь. Она им тапочки, конечно, предложила (у нее ведь в квартире полы), но они говорят: «Нет, нам не надо» – и прямо в своих галошах вошли, где лежал Константин Михайлович.

Тот доктор, что повыше, сразу сел за письменный стол и давай что-то записывать, а второй нахмурился, спросил себе у хозяйки табуретку и, присев в изголовье больного, взял его за запястье.

Обыкновенная грустная картина. Двенадцатый час ночи. Она стоит, смотрит докторам в синие спины и чувствует, что плохо дело. И действительно, оказывается плохо.

Тот доктор, что на табуретке, говорит, что пульс не прощупывается. И говорит ей (опять же строго) что, мол, дайте, женщина, зеркальце.

Она, конечно, сразу сообразила, что все это значит, и у нее все из рук вон. Пока она нашла зеркальце в косметичке, пока обратно из спальни по коридору, тут ей еще их кот прямо под ноги попался, и она зеркальце выронила.

Оно в осколки.

Тут она опять все это, конечно, сразу сообразила, но у нее была еще одна запасная пудреница с зеркальцем, и она ее каким-то чудом нашла.

Дала врачу. И стала.

И стоит.

Там, в зеркальце, уже к тому времени, пока она бегала, ничего, кроме отражения губ больного, не отразилось.

И доктора переглянулись одновременно (у них на такое жизненный опыт), и тот, который за столом, говорит: «Дайте, пожалуйста, женщина, телефон, мне полицию вызвать нужно».

Тут она уже окончательно все поняла, и ей стало не до телефона.

Пришлось тому доктору, что на табуретке, вставать и давать ей ватку с нашатырным спиртом и делать успокоительный укол.

В этот момент (просим заметить) в квартире отчетливо запахло серой.

Впрочем, запах, вероятно, распространился от ватки нашатырного спирта.

Новоявленная вдова пришла от серного запаха мгновенно в себя и нашла в себе силы принести все-таки доктору телефонную трубку. После чего ее всю затрясло, и она присела на краюшек дивана, к своему покойному.

Вот с этого момента в квартире неожиданно (и именно что совершенно необъяснимо) усилился запах серы, а покойник внезапно распахнул глаза и больно ущипнул жену за бок.

Несчастная женщина визгнула и подпрыгнула точно в центр гостиной.

Доктора недоуменно переглянулись, и тот, что на табуретке, вновь ухватил покойного за запястье, а тот, что повыше, опять взялся что-то писать.

Дальше это дело пошло у них всех окончательно наискосяк, и еще похуже того, как оно было.

Больной, по-прежнему не издавая ни пульса, привстал на подушке, подтянул тело в валик и, устроившись поудобнее, заморгал.

Доктор и доктор вскочили одновременно с тех мест, на которых сидели.

Вдова перекрестилась.

А в дверь позвонили…

Два вызванных полицейских потоптались в дверях (наследили опять, конечно), но дальше не пошли, потому что доктора скорой помощи извинились перед ними за ложный вызов (что больной у них оказался жив), объяснив странное произошедшее слабо читаемым пульсом.

Константина Михайловича положили на раскладные носилки и вызвали ему грузовой лифт.

Вдова покойного (то есть, простите, жена больного) накинула на себя кое-что и поехала с мужем.

Они ехали…

Ехали.

Ехали и ехали так они…

Но в № 67 им сразу отказали, в № 54 тоже, и им пришлось «сиренить», сквозь всю Москву, до «97», которая вообще-то считается областная.

Зато их там взяли.

Доктора скорой помощи (мужчина и чуть повыше) сдали свои обязанности по доставке в пластиковое окошко, и Константина Михайловича Загребейко провезли на металлической каталке в хирургическое дежурное отделение.

Жена покойного (то есть вдова больного) сопровождала мужа, как декабристская жена, до самого кабинета, где несчастной сказали: «Подождите, женщина!» – и ей пришлось осесть на клеенчатую табуретку.