— Пошли.

Все удивленно уставились на него.

— Притворяйтесь отбившимися от своих коноводами. Бегите, как будто потеряли голову от страха.

Он пополз под кустами, выскочил на открытое место, оглядываясь и выкрикивая неразборчивые арабские слова в смеси с норвежскими. Остальные последовали за ним, хотя и нерешительно — привыкли прятаться за долгие часы. Шеф схватил Свирельку, взвалил на закорки и припустил со всех ног, но не к тем скалам, где собирались беглецы, а вдоль подножия горы. Германские воины смотрели на него и видели еще одного потерявшего от страха голову ополченца.

Забежав за край горы, Шеф остановился, отпустил мальчишку, отчаянно колотившего его по спине, и воззрился на уложенные стражниками колючие ветки. Так, вот слабое место. Он подошел, взял секач, висевший сзади на поясе. Несколько секунд Шеф рубил и резал, затем протиснулся в щель, не обращая внимания на впивающиеся сквозь одежду колючки. Остальные последовали за ним. Свирелька и его приятели сразу исчезли в кустарнике, а Ришье опять задыхался и хватался за бок. Шеф грубо пригнул его к земле, затолкал под ветви. Сам ящерицей пополз следом, вложив все оставшиеся силы в последний бросок. Вперед — к ущелью, к его утопающим во мраке скалам!

Когда шум позади утих и Шеф наконец увидел темную неохраняемую расселину, которая вела к самому основанию Пигпуньента, происходящее в небе снова заставило его поднять голову.

Он наконец различил воздушный змей, что кружил над сброшенными огнями. На фоне неба вырисовывался огненный контур. Пламя охватило прямоугольную коробку, управляющие крылышки. А в центре, подобно пауку в паутине, виднелся силуэт мальчишки-летуна, Толмана, или Хелми, или Уббы. Должно быть, огонь от фитиля перекинулся на ткань или же факел был сброшен неудачно. Змей падал — сначала по бешеной спирали, затем, когда несущие поверхности прогорели, спикировал сложившим крылья ястребом и врезался в камни.

Шеф закрыл глаз, отвернулся. Подтолкнул Ришье вперед.

— Мальчик погиб ради вашей реликвии! — прошипел он. — Веди же нас к ней! Или я перережу тебе глотку, чтобы успокоить душу моего подданного.

Еретик неуклюже двинулся в темноте ко входу, который мог найти только он.

Скрипя зубами от гнева, император Бруно послал своего коня на освещенную пламенем узкую тропу; огромный жеребец взвился на дыбы и взмахнул подкованными сталью копытами. Одно из них ударило в висок пробиравшегося мимо беглеца, тот рухнул в кусты, где и остался лежать в ожидании огненного погребения. Позади разъяренного императора его гвардия и свита кулаком и кнутом наводили порядок среди паникеров, заставляя их построиться, распределиться вдоль тропы и вырубить противопожарную просеку. Но Бруно не обращал внимания на мордобой и неразбериху.

— Агилульф! — проревел он. — Найди среди этих скотов одного, который может говорить на нормальном языке. Я хочу узнать, куда упала эта дрянь с неба!

Агилульф соскользнул с лошади, исполнительный, но не скрывающий своих сомнений. Он поймал ближайшего человека и стал кричать ему в ухо на солдатской латыни, на которой разговаривал с греками. Пойманный, который знал только родной окситанский диалект и никогда не слышал, чтобы люди изъяснялись на других языках, с ужасом таращился на немца.

Наблюдая эту сцену со своего неказистого мула, дьякон Эркенберт решил вмешаться. Среди согнанных в кучу беглецов он высмотрел черную рясу. Несомненно, деревенский священник, последовавший за своими прихожанами. Эркенберт подъехал к нему, освободил несчастного от хватки свирепствующего сержанта.

— Presbyter est, — начал он. — Nonne cognoscis linguam Latinam? Nobis fas est…[4]

Священник вскоре опомнился и начал вникать в непривычный английский выговор Эркенберта — достаточно, чтобы отвечать на вопросы. Да, он и его земляки видели огни в небе, приняли их за предзнаменование Страшного суда и воскрешения мертвых, за души, поднимающиеся в небеса к своему Господу. Потом кто-то заметил взмах ангельских крыл, и весь полк разбежался в ужасе, который только усилился из-за начавшегося лесного пожара. Да, он лицезрел падающую огненную фигуру.

— И как она выглядела? — возбужденно спросил дьякон.

— Как ангел, в пламени низвергнутый с небес, несомненно, за его непокорность. Ужасно, что опять будет падение ангелов…

— И куда же он упал? — перебил Эркенберт, пока не возобновились причитания.

Священник показал на север.

— Вон туда, где горят кусты.

Эркенберт огляделся. Основной пожар приближался с юга. Похоже, людям императора удастся остановить пламя — просека уже достаточно широка. В работу включились сотни, деловитость и порядок распространялись повсюду, как масло по воде. На севере находился небольшой очаг огня, раздуваемого южным ветром. Он не выглядел опасным, так как примыкал к голому каменистому склону. Эркенберт кивком отпустил священника, повернул мула и подъехал к императору, по-прежнему кричавшему, но уже обнажившему меч.

— Следуй за мной, — буркнул дьякон.

Через сотню шагов император понял, куда направляется Эркенберт, и галопом поскакал вперед, не обращая внимания на густые колючие заросли. Эркенберт неторопливо трусил следом. Когда он приблизился к очагу пламени, император уже спешился и, намотав на руку поводья, смотрел вниз, на землю.

Там лежало разбитое о камни тело. Не оставалось и тени сомнений, что ребенок мертв. Череп был размозжен, оголившиеся кости торчали из разорванных бедер. Император медленно наклонился, взялся одной рукой за край рубахи, приподнял мальчика, точно пушинку.

— Должно быть, у него все кости переломаны, — сказал Бруно.

Эркенберт сплюнул в ладонь и слюной начертал на окровавленном лбу крест.

— Возможно, это милость Господня, — сказал он. — Смотри, перед падением он сильно обгорел.

— Но почему мальчик угодил в огонь? И почему упал? Вернее, откуда упал? — Бруно уставился в небо, словно испрашивая ответа у звезд.

Эркенберт решил осмотреть место и сразу обнаружил валяющиеся на земле обломки, почти полностью спаленные пожаром, который теперь удалялся по направлению ветра. Обломки жердей, легких, сделанных из какого-то растения с полым стволом, похожего на ольху, но более прочного. И несколько обугленных клочков ткани. Дьякон помял их в руке. Это не шерсть и не лен. «Что-то южное, редкое, — подумал он. — Хлопок. Очень тонкий. Тонкая ткань нужна, чтобы держать ветер, подобно парусу».

— Это была машина, — сделал он вывод. — Машина, чтобы нести человека по воздуху. Но не взрослого, а ребенка. Маленького мальчика. Тут никакого колдовства, никакой ars magica. Это была не слишком совершенная машина. Однако новая. И я скажу еще кое-что, — продолжал он, снова поглядев на мертвого ребенка, на его светлые волосы, на глаза, которые вполне могли быть голубыми, прежде чем их опалил огонь. — Мальчишка — мой соотечественник. Я это вижу по его лицу. Словно у церковного певчего. Это лицо англичанина.