— Тьфу ты!

— О, надо же! — У миссис Корнелиус была наготове салфетка. — Бедняжка! Не волнуйтесь. Это не трагедия.

Малкольм Квелч не ответил ей. Не опуская рук, по-прежнему поднятых как будто в знак капитуляции, он безнадежно смотрел вниз, на свою мокрую промежность, где поблескивали и мерцали кусочки льда.

Потом, с видом человека, который получил некий недвусмысленный сигнал от недоброжелательного бога, Квелч откинулся назад с покорным вздохом, а миссис Корнелиус изящным жестом коснулась его колена.

Величайший город Африки, Каир пахнет кофе, мятой, сточными водами, верблюжьим навозом и свежим шафраном; жасмином, пачулями и мускусом; сиренью и розами; керосином и моторным маслом. И еще он пахнет далекой пустыней и глубоким Нилом. Он пахнет древними костями.

В переулках и на бульварах, переполненных памятниками пяти тысячелетий и десятка завоеваний, множество людей, европейцев, уроженцев Востока, африканцев и местных обитателей — и от всех этих людей пахнет одинаково: пот, розовая вода, накрахмаленная ткань, карболовое мыло, табак, ладан, макассаровое масло, чеснок. Запахи пропитывают парижские платья, костюмы с Сэвил-роу[375], свободные джеллабы или черные чадры. Поток трамваев, грузовиков и лимузинов, ослов, верблюдов, мулов и лошадей движется во всех направлениях по мостам, переброшенным через Нил в узких местах, между Старым Каиром и Гизой[376]. Этот постоянно движущийся поток людей и транспорта вливается в бесконечно запутанный лабиринт улиц, пока город не заполняется до отказа. Возле всех мечетей, церквей, синагог и алтарей толпятся мужчины, юноши и малые дети. Мешая друг другу, они пытаются продать туристам какие-то безвкусные фальшивки, чтобы путешественники могли навеки сохранить память о городе, который великий арабский поэт назвал Городом Книги, потому что здесь в течение многих столетий в относительной гармонии жили евреи, христиане и мусульмане, разделившие общий Завет.

— Каир — ключ ко всему этому миру, — объявил Малкольм Квелч. — Он не похож на остальной Египет, и тем не менее здесь проявляются все свойства страны.

Профессор сделал паузу и выглянул в окно, за которым виднелся оживленный бульвар; если бы не пальмы и фески, можно было подумать, что мы в Париже или Берлине. Каир оказался самым приличным, цивилизованным городом, который мне удалось увидеть после отъезда из Парижа. Когда мы попали в эту столицу, в самое сердце фанатичного интеллектуального ислама, все опасения и страхи рассеялись. Ваххабиты или «Вафд», неважно — эти фанатики не осмелятся явиться в Каир при свете дня.

По совету профессора Квелча мы не стали останавливаться в известном отеле «Шепардз», где располагался офис «Кука» и куда стремились все наивные туристы. Подобные отели найдутся в каждом городе; люди, создавшие им репутацию, быстро покидают эти заведения. Мы оказались в окружении деревьев и цветов на площади Эзбекия в «Континентале», куда более спокойном месте, ведь в «Шепардз», по словам профессора Квелча, было всегда, днем и ночью, полно людей, которые считали необходимым посетить пирамиды, а потом пить послеобеденный чай в ресторане или потягивать коктейли в длинном помещении бара. И с этими невоспитанными любителями достопримечательностей, которые не могли сдержать жажду исследования, приходилось постоянно сталкиваться в коридорах. «И еще нелепая псевдобогема, — педантично добавил Квелч. — И те и другие вполне типичны. Если бы они не подчеркивали свою индивидуальность, было бы проще извинить их нелепые причуды». «Континенталь», как он говорил, напоминал лучший в своем роде отель «Бродстерс», где Квелч проводил каникулы в детстве. На мгновение его лицо приобрело задумчивое выражение, словно под его мысленным взором Сахара превратилась в кентские пески и он снова сжимал в руках красное жестяное ведерко и лопатку.

Мы стали довольно близкими друзьями и жили в одной комнате в отеле, но той особой связи, которая существовала между мной и его братом, просто не возникло. Малкольму Квелчу недоставало очарования и оптимизма Мориса, его джентльменской способности почти мгновенно устанавливать непринужденные отношения практически со всеми. Мне все еще не хватало сдержанного легкого остроумия капитана, его энтузиазма по поводу литературы и искусств, его умения наслаждаться любым опытом. Возможно, я слишком быстро создавал себе кумиров в те времена. Я никогда не знал отца. Миссис Корнелиус всегда ассоциировалась в моем сознании с матерью, но капитан Квелч в результате загадочного, непостижимого процесса стал кем-то вроде отца. История (марксистский эвфемизм для описания ужасного триумфа зла в этом столетии) отняла у меня всю семью, так же как и возлюбленную. Я мужал в жутких, жесточайших условиях, и у меня осталась только жизнь, дарования и пара грузинских пистолетов — и с этим я должен был начать сотворение нового будущего. Мне очень жаль, что я не смог обосноваться, как первоначально планировал, в Париже или в Лондоне, в те полные надежд годы перед Депрессией и войной. Я мог бы создать настоящий инженерный бизнес. Мы переходили бы от мелких изобретений к крупным, а общественность все больше верила бы в мои способности. За десять лет я стал бы величайшим изобретателем-инженером со времен Брюнеля[377] или Эдисона, владельцем собственной компании с отделениями во всех западных странах, обширной империи технических ресурсов. Я неизбежно удостоился бы рыцарского титула. Великобритания смогла бы крепче держать свою империю, исполнила бы христианский долг и получила бы первый из моих великих летающих городов! Вместо этого я остался униженным изгоем в мире науки и разума; я увидел, как все мои мечты украли, обесценили, извратили. К концу войны я уже продумал своеобразную печь, которая могла использовать радиоволны, чтобы нагревать еду, готовя ее с невероятной скоростью. Я назвал это устройство «радиопечью» и с энтузиазмом рассказывал о нем в «Портобелло Стар»[378] находившимся в увольнении авиаторам, людям технически грамотным, интеллектуальным, приятным в общении. Как выяснилось, даже более чем технически грамотным — они использовали мои идеи, выдали их за собственные и создали выгодный новый бизнес! Прекрасный пример злоупотребления гениальной мыслью! Я хотел принести пользу усталым домохозяйкам. В моем идеальном будущем «радиопечь» Пятницкого украсила бы каждый дом, став величайшим примером рационализации со времен появления пылесоса. Я уже перестал надеяться на то, что найду в мире справедливость. Отец, наверное, помог бы мне избежать многих опасностей и ловушек. Да, конечно, у меня был Коля, который немного помогал, и еще капитан Квелч и, разумеется, миссис Корнелиус, но отсутствовало постоянное наставничество, никто не держался за штурвал, когда моя потрясенная душа была брошена в водоворот враждебных течений устрашающего столетия. Говорят, мне нужно гордиться, что я все-таки выжил. Я спасся от сталинской резни, от истерии нацистов, когда они начали без разбора арестовывать всех предполагаемых евреев. И именно за эти две вещи я благодарю Бога больше всего. Один только Бог даровал мне храбрость, мозги и умения, которые спасли меня от предельного унижения, от падения или, по крайней мере, от смерти. Профессор Квелч часто отмечал: «Это одна из шуток Бога. Он щедро наделяет нас разумом и чувствами, а потом не может дать нам средства, позволяющие извлечь максимальную пользу из этих даров. Не здесь ли главная проблема человеческого существования?» Его, как и меня, обманом лишили наследства. Всю его семью погубил бесчестный адвокат, игравший на бирже. А семейство, между прочим, по женской линии состояло в родстве с Маулеверерами[379].