Обычно этот прием мог растопить любой лед — мы бы сменили тему и смягчились; но профессор Квелч устоял против искушений моей старой подруги. Он отодвинулся назад и скривил большие тонкие губы так, что в профиль теперь напоминал одну из тех чужестранных птиц, которые обитали в тростниках у реки.

Миссис Корнелиус не стала развивать тему. По каким-то причинам ей нравился Квелч и она хотела видеть в нем только лучшие качества. Она наклонилась вперед и погладила его по колену.

— Это ж не знатшит, тшто вам надо повесить нос, проф. Стойте на своем и натшот империалистов, и вообще.

Он ответил слабой улыбкой, от которой кожа на его щеках сгладилась и обвисла.

— Я не нападаю на империализм, мадам. Просто описываю факты. Империю нельзя сохранить только добрыми словами и отеческим попечением, как полагают в «Бойс оун пейпер». Нужна сила. Иногда — террор. Обычно лишь намек на террор. В этом отношении империя напоминает многие браки.

И в его последнем замечании прозвучала такая сильная горечь, что миссис Корнелиус сразу заинтересовалась. Даже Эсме отвлеклась от своих игрушек. Но миссис Корнелиус хорошо понимала, что ей не стоит доискиваться разгадки сейчас. Я с удовольствием смотрел, как она очаровывала и успокаивала собеседника. Используя смесь лести, шуток и умолчаний, она вызвала на сухой коже профессора что-то вроде слабого румянца — впервые за многие годы на щеках его появилось некое напоминание о цветущей молодости. Через полчаса он пытался вспомнить слова «It Reely Woz a Wery Pretty Garden»[368]. Я восхищался невероятным дарованием своей подруги — она умела пробуждать в людях лучшие качества. Скоро Квелч начал с лиризмом вспоминать о детстве в Кенте, о зависти к братьям, которые не пускали его в свой мир, об одиночестве дома, о радостях школы. Его отправили в какое-то известное учреждение на побережье, неподалеку от родины, а оттуда Квелч поехал в Кембридж, где, по семейной традиции, предпочел классические языки.

— Я археолог по призванию, — сказал он нам с заметной гордостью, — но, к сожалению, не по образованию.

Богословие, сообщил профессор, никогда его не привлекало.

Миссис Корнелиус спросила Квелча, хорошо ли он знает Лондон, но заметила, что собеседник замялся, и тут же отступила. Какое-то мрачное воспоминание, тягостная тень прошлого… Моя подруга быстро вернула Квелча в мир солнечного света, спросив, что он думает о Китае и Индии, где он побывал вскоре после отъезда из Англии. Профессор отвечал с приметным облегчением, его замечания были краткими и остроумными. Квелч сказал, что наслаждался работой в банке в Макао. С португальцами получалось очень легко ладить. Ему повезло, и он снял квартиру вместе с хорошо воспитанным уроженцем Лиссабона, которому пришлось какое-то время заниматься семейным бизнесом, прежде чем вернуться в португальскую столицу и сесть за письменный стол.

— Мануэль теперь известный поэт. Но, подобно многим другим современникам, он вмешался в политику. Это опасная игра в нашем мире. Раньше политика была подходящим занятием для джентльменов, а теперь даже в Англии все захватили профессиональные политиканы. Это — смерть демократии, конец свободного представительства. А единственная альтернатива — правление толпы. Уже скоро Лондон станет похож на Александрию. И поделом…

Снова этот всплеск мучительной ярости, соединенной со спасительным цинизмом.

— Вы уверены, тшто не хотшете выпить, дорогой? — спросила миссис Корнелиус. — Может, лимонад?

Словно старый брошенный кот, постепенно вспоминающий о радостях домашнего очага, постоянного питания и прикосновения любящих рук к шерсти, он позволил уговорить себя. Даже я, наблюдая за этим представлением, чувствовал, что окунаюсь в ту же самую теплоту, растворяюсь в огромных волнах внимания и заботы, исходящих от миссис Корнелиус. Она стала земной богиней. Она стала Изидой[369].

— Я в начале жизни был кем-то вроде грекофила. — Держа стакан с лимонадом в тонких пальцах, Квелч, передвинув один сустав за другим, свернулся в кресле, как фантастическое насекомое. — Но Афины стали невозможными с началом войны.

— Тшистая правда. — Миссис Корнелиус убедила всех нас, что Афины ей знакомы с незапамятных времен.

Уверен, она однажды посещала город, когда путешествовала со своим персидским плейбоем.

— И вдобавок это ужасное дело, связанное с Лоуренсом. Скандал и все такое прочее. Да, все было надежно спрятано под сукно, но рты людям заткнуть не удалось. Я попытался заинтересовать издателя. Здесь есть несколько типографий, в которых выпускали мои небольшие брошюры, и я написал Сикеру[370] в Лондон, но, очевидно, теперь он интересуется только изящной словесностью. Полагаю, за нее неплохо платят. Восторженные сочинения последователей Гете и Фрейда. Вам наверняка известны такие вещи.

— Ужасно, — согласилась она.

Эсме смотрела на миссис Корнелиус каким-то новым взглядом, почти как теннисистка, следящая за подачей противницы. Меня не покидало разочарование: эти две замечательные женщины не могли стать подругами. Ведь дело не в том, что они соперничали, борясь за одного мужчину! У Эсме был я. У миссис Корнелиус был Вольф Симэн, который теперь то и дело бросал мрачные взгляды на покрытые солнечными зайчиками роскошные стены вагона. Наш поезд покидал Александрию, начиная путешествие мимо полей, болот и каналов полуострова, где дикие птицы взлетали, заслышав высокомерный рев локомотива, а старики отрывались от древних деревянных плугов, демонстрируя нам тощие руки и беззубые рты. Я сочувствовал беднягам, обреченным на такое существование, когда даже появление Каирского экспресса казалось интереснее, чем все прочие события. И однако же именно такие люди по всему миру обеспечивали успех нашего кино. Наконец-то неграмотная масса получила в свое распоряжение великое искусство! Неудивительно, что самая мощная киноиндустрия в мире сформировалась в Египте, Гонконге и Индии. И она стала средством управления людьми. Теперь крестьянину вовсе не требуется читать. Его даже титры отвлекают. Именно поэтому магнаты и их марионетки демонстрируют на экране насилие, ставшее естественным выразительным инструментом в кино. Хотя насилие ничуть не более «естественно» для кино, чем для романа. Мы создали эстетическую теорию на основе коммерческой выгоды и политического жульничества. Теперь новоявленные голливудские режиссеры могут по-ученому объяснить, почему мужа убили, жену изнасиловали, а злодея выследили и уничтожили во время автомобильной погони. Я спросил девчонку Корнелиус, считать ли противоположностью «свободы слова» «запертое слово», а может — «запирающее слово». Такое слово нужно, чтобы оправдывать и поддерживать мнения, которые больше не приносят пользы и не представляют моральной ценности. С помощью слов мы гораздо чаще запираем себя в тюрьму, чем освобождаем из нее. Vi heyst dos? Ikh red nit keyn ‘popsprecht’. Tsidiz doz der rikhtiker pshat?[371] Я смотрю эти телепрограммы. Каждую ночь мне приходится слушать англичан, объясняющих, почему они лучше всех остальных людей в мире. Турецкое телевидение, полагаю, теперь немногим отличается от английского.