Он нашел новую.

Ханс (берет монету).

Если орел и не является противоположностью решки, то все же монеты имеют две стороны.

Эмиль.

Односторонности мы не нашли, хоть и разделались с одним философом.

Петер.

Разве вы забыли, что я продуцировал влечение?

Ханс.

Что толку, если его оборотная сторона - мерзавка!

Петер.

Твои распутства уберегли тебя от того, чтобы стать таковой.

Ханс.

Мы описали циркулем круг, а жизнь остается весьма убогой. Мы проиграли словесную игру, друзья. Даже эту... И что вы думаете делать теперь, чтобы прикрыть нашу неудачу?

Петер.

Начать новую игру. Потому что, честно говоря, можно дойти до отчаянья, декламируя бюхнеровского «Дантона».

Эмиль.

Тем более, что нас не так скоро отправят на казнь и нам хватит времени, чтобы еще много раз переводить дух, вследствие чего драматическое течение нашей жизни будет часто апострофироваться зевотой.

Петер.

Мы еще много раз будем ложиться в постель, застегивать и расстегивать штаны.

Эмиль.

Как, должно быть, скучно для зрителей видеть нас спящими!

Ханс.

И все же было бы оригинально вывести на сцену человека, каким он проявляет себя во всех, всех без исключения жизненных стадиях.

Эмиль.

Мы подсказали тебе новый сюжет?

Ханс.

Нет. Где мне взять мощь для такого драматического жеста, который зависит только от множественности деталей? И к сожалению также... от того, насколько душещипательным получится финал. Выстрел или перемена сцены - в нужный момент - будут привлекать зрителей еще бесконечно долго.

Петер.

Сегодня влечение, свойственное поэтическому искусству, у нас на глазах приведет его к эрекции.

Ханс.

Неужели юмор у вас настолько плоский, что мишенью этого извержения стану я?

Эмиль.

Разве у нас не осталось козырей?

Петер.

Мы - любители классики, мы вновь и вновь декламируем этого божественнейшего из всех поэтов.

Ханс.

Что тут удивительного, если не наберется и дюжины подобных ему!

Эмиль.

Вы забываете...

Ханс.

Что же?

Эмиль.

Другого, который тоже писал без всякой сентиментальности, как будто его произведения предназначены лишь для гениев.

Ханс.

Марло, Кристофера Марло!

Эмиль.

Да, его...

Петер.

Того, кто уже в двадцать пять созрел, чтобы стать жертвой государственного палача. Кто трубным гласом своих слов мог бы обрушить все мироздание...

Ханс.

О небо, почему английская империя разбилась не об него? Он даровал бы нам свободу.

Петер (громко).

Мы преувеличиваем! Мы восторгаемся!

Ханс.

Что ты имеешь в виду?

Петер.

Я прошу сохранять объективную деловитость.

Эмиль.

Ты подался к ученым?

Петер.

К сомневающимся. А это - их противоположность.

Ханс.

Нет никаких противоположностей.

Петер.

Ты хочешь сказать, что я ученый?

Ханс.

Ты сам должен дать нам ответ.

Петер.

Да, разумеется. И готовьтесь к тому, что ответ будет серьезным. Я нанесу вашей жизни смертельный удар.

Эмиль.

Не сомневаюсь, что для этого хватит двух-трех равнодушных предложений.

Петер.

Я покажу вам ваше безумие.

Ханс.

Вот теперь ты вспылил. Твоя душа получила повод, чтобы взорваться.

Петер.

Не будь так уверен насчет своей.

Ханс.

С каких это пор я отличаюсь гармоничным душевным устройством?

Петер.

Я тебе скажу: ты, конечно, иногда буйствуешь, плачешь по ночам, кричишь во сне; но все эти неприятности у тебя временные. А сочиняешь ты в другие часы: придумываешь фуги, создаешь для себя музыку, более того, строишь внутри себя различные здания, громоздишь колонны, перекрываешь залы сводами, опирающимися на эти колонны, - короче, ты восторгаешься неким идеалом содержания или формы и катаешься, как кабан в грязи, в чувственном опьянении, связанном с таким творчеством.

Ханс.

Твои насмешки никогда еще не были столь безосновательными. Разве не худшая моя беда то, что все миры, которые вздымаются во мне серыми туманными образами, будучи перенесенными на бумагу, обрушиваются - умирают, еще не родившись. Даже если семя еще живет... втоптанное в прах, не познавшее брачной ночи - - Ты заставляешь меня кричать.

Петер.

Усмири свою кровь и дай мне закончить. Мир с тобой дурно обращается. Но Бог-то тебе дал всё. Он не предусмотрел никаких границ ни для твоего разума, ни для сердца.

Ханс.

Как ты заговорил! В сущности, ты не можешь так думать. Чувствуется, что это - пощечина заложенному в тебя более глубокому смыслу.

Петер.

Я думаю то, что сказал. Ты самодостаточен, а мы - ничто.

Ханс.

Ты хорошо научился фехтовать словами. Суметь превратить свое страдание в такой пыл - свидетельство немалого присутствия духа.

Петер.

Мы питались крохами с твоего стола.

Ханс.

Я, ко всему прочему, скупердяй - ты это хочешь сказать.

Петер.

Не это. Твоя формулировка хромает. Я хотел подчеркнуть другое: мы - ничто.

Ханс.

Почему бы вам не вообразить, что вы - мои мальчики для утех? Это было бы чем-то наподобие сословного признака. По ранжиру вы бы стояли рядом с гениями... Мы ведь хотим - упорно, каждый со своей бедой, капризно, сладострастно до злобы - вламываться в чужое нежное бытие и растлевать его!