столиком, наблюдали за восхитительным зрелищем, убаюкиваемые пьянящим ароматом цветущих лип, пока солнце не скатилось за крышу церкви Магдалины и не наступили неожиданно прохладные сумерки. Тогда они поднялись и отправились ужинать.

На следующее утро бабочки исчезли: улетели туда, куда и направлялись. Дворник сметал тех, что не пережили миграции: их тельца образовали вдоль мостовой золотую каемку.

* * *

Через несколько дней Купер сообщили, что редакция «Харперс базар» просто влюбилась в статью о «Театр де ла Мод» и намерена опубликовать ее в ближайшем номере. Отличная новость сопровождалась значительным чеком в американских долларах, который Купер забрала в «небольшой пыльной конторе» Генри на Елисейских Полях. «Небольшая пыльная контора» на поверку оказалась презентабельным офисом в модном квартале, с вывеской «Беликовский и Ко» над дверью и элегантной секретаршей за письменным столом. Сам Генри в Париж еще не вернулся, а секретарь наотрез отказалась выдавать его местоположение. Купер и прежде доводилось иметь с ней дело, и, хотя та всегда была неизменно вежлива, у нее сложилось впечатление, что секретарша получила строгие инструкции избегать любых расспросов о своем работодателе, даже если вопросы будет задавать Купер. А может, особенно если это будет Купер.

Она скучала по Генри и чувствовала, что и самой себе не в состоянии объяснить, почему поступила так, как поступила. И хотя казалось, что он все понял, ей все равно неудержимо хотелось поговорить с ним.

Когда новый номер «Харперс базар» доехал наконец до Парижа, Купер смогла убедиться, что ее статья занимает в нем почетное место. Ей предоставили целых два разворота, а текст статьи обтекал расположенные в стратегически важных местах рекламные объявления крупнейших американских модельеров, что еще раз показывало, насколько важной сочли ее работу. Под статьей красовалась подпись: «Уна Райли, наш специальный корреспондент в Париже».

Вот теперь, после этого успеха, ее действительно заметили. Телефон разрывался от предложений работы. Многие газеты в Штатах и Великобритании мечтали получить от нее хотя бы короткую заметку о возрождении французской моды. Такие статьи с авторскими комментариями она кропала за пару дней, а деньги за них платили приличные. К ней также обратились из «Пикчер пост» с просьбой осветить открытие Дома моды Пьера Бальмена и сопроводить статью фотографиями. Все еще шла война, и Америка не отправляла в Европу корреспондентов. Купер повезло уже быть здесь, и она с рвением взялась за работу. Ее журналистская карьера набирала обороты.

Известия о ходе военных действий становились все более волнующими и ужасающими. Оба немецких фронта — и Восточный и Западный — были прорваны. Союзники захватили более полутора миллионов военнопленных; потери с каждой стороны по-прежнему составляли десятки тысяч человек. Войска уже добрались до Берлина, и, пока Гитлер прятался в своем бункере, за город шло ожесточенное сражение. Нацистское государство билось в жутких предсмертных судорогах. В Италии партизаны застрелили Муссолини и подвесили его труп как свиную тушу рядом с трупом его любовницы — Клары Петаччи. После шести лет невиданного кровопролития война наконец-то близилась к концу.

А затем в одно прекрасное утро зазвонили все колокола Парижа: одиночные удары быстро слились в общий неудержимый перезвон.

— Что-то случилось, — забеспокоилась Купер.

— Наверное, что-то ужасное, — с тревогой добавил Диор.

Они поспешили на улицу. Колокольный звон с каждой минутой становился оглушительнее. Люди кричали от радости, смеялись и обнимали друг друга. По пути Купер и Диор наткнулись на газетный киоск. Продавец крепил к нему плакат с надписью огромными черными буквами, коротко сообщавшей: «HITLER EST MORT»[63].

Купер и Диор схватились за руки, они просто не могли в это поверить. Но вот же оно: написано черным по белому! Они купили газету и, склонившись над ней вдвоем, впились глазами в передовицу. Карл Дёниц заявлял о смерти Гитлера и провозглашал себя преемником фюрера. Чудовище сгинуло. Теперь конец войны точно был не за горами. Подбросив газету в воздух, они обнялись и пустились танцевать прямо посреди улицы, вместе с тысячами ликующих парижан.

14

Настоящие празднования начались спустя несколько дней после объявления о безоговорочной капитуляции нацистов и окончании войны — по крайней мере, в Европе. Париж охватило всеобщее ликование — даже его освобождение не отмечали с таким размахом. Сад Тюильри и все общественные места заполонили нарядные толпы горожан. Но даже в такой радостный момент политический раскол в обществе заметно бросался в глаза. В то время как множество людей собралось на площади Согласия послушать выступление Шарля де Голля, коммунисты по-своему отмечали победу, толкая речи и размахивая красными флагами. Тут и там вспыхивали массовые драки и стычки с полицией, за которыми следовали аресты.

Купер оказалась в странном положении. Именно война привела ее во Францию, но теперь та закончилась. Должна ли она вернуться домой?

Напиваясь в баре в смешанной буйной компании коммунистов, американских военных и журналистов, она задумалась — где ее дом? Стал ли Париж ее домом? Неужели жизнь в Америке канула в прошлое? Так легко было, взлетая на волнах льющегося рекой шампанского, распевать во все горло «Марсельезу» и чувствовать глубокую преданность и любовь к Франции. К Франции и Генриху Беликовскому. Она танцевала на улицах, целовала каждого встречного мужчину в военной форме, влезала на постаменты и столики в кафе, глотала шампанское прямо из горлышка, пока не обнаружила себя выблевывающей пузыристую радость над сточной канавой.

После двадцати четырех часов непрерывного празднования она с трудом вытащила себя из очередной компании и, завернувшись во французский флаг, как героиня, сошедшая с полотен Делакруа, пошла отсыпаться. На обратном пути она внезапно очутилась перед домом Генриха в седьмом округе.

С тех пор как Генрих навестил ее после их несостоявшейся свадьбы, от него не было ни слуху ни духу. Она всеми силами пыталась вытеснить мысли о нем на периферию сознания, но они упорно не желали там оставаться.

Купер сознавала, что чудовищно пьяна, и все же позвонила в дверь. Если он откроет, она бросится ему в объятия и будет умолять о прощении. Она скажет ему, что возле собора повела себя как дура, что за прошедшие недели поняла только одно: она любит его больше, чем могла себе представить, что она и сама не заметила, как полюбила, что не может без него жить.

Но на звонок никто не открыл. Старый дом, увитый плющом, стоял безмолвный, как могила. Генри, которому она могла бы излить свое раскаяние, в нем не было.

Нетвердо держась на ногах, она влезла на кованую ограду, чтобы заглянуть в окна. Дом казался пустым,