— И правда, так себе заведеньице. Нашёл это место, когда зашёл по… ну, неважно для чего. Вон там есть стульчик. У него не хватает одной ножки, но сидеть можно.

Анна включилась в игру.

— У тебя хватит денег, чтобы заказать музыку?

— Эти автоматы жаждут не денег. Посмотри на них. Они стоят здесь, все такие нарисованные, и жаждут только людского внимания. Они хотят быть похожими на настоящие, но деньги им ни к чему. Видимости денег будет достаточно.

Под внимательным взглядом Анны он подбирает камушек, подбрасывает на ладони, будто баскетболист, разминающийся перед игрой. Рассматривает его, жмурится и говорит:

— Какой симпатичный. Вот этот подойдёт.

* * *

Таких камушков здесь тысячи. Где-то, может быть, в Лондоне или в Нью-Йорке по дорогам катаются и цепляются за зонтики и дамские каблуки клочки газет, здесь же есть эти камешки. Ветер их не катает — таким лежебокам лениво подчиняться ветру. Всё своё время они тратят на глубокомысленное возлежание на подушках тротуара, лежат, подставив солнцу белые (серые, коричневые…) пористые спинки, словно раковины на морском дне. Но иногда что-то взбредает им в головы, и тогда бросаются они в сандалии проходящих мимо людей. Застревают между пальцами или в углублении ступни, ворочаются там, укрывшись таким одеялом. И когда чувствуешь их тепло, понимаешь, почему дети называют их «слёзками солнца». Хочется вытащить, но странно нагибаться ради какого-то камешка, которых всё равно наберёшь там, дальше, целые сандалии. Скачешь на одной ноге, хлопая подошвой о ступню, плюешь и хромаешь дальше по своим делам.

Туристы, которые сюда всё-таки забредают (это должны быть какие-то отчаянные туристы… совсем отчаявшиеся найти что-то в Мадриде и Барселоне и теперь путешествующие в своём беспокойном поиске по прибрежным городкам — от сиесты к сиесте, от одного перемешанного с солью песчаного пляжа к другому), увозят открытки, какие-то поделки из морёного дуба. Кружки (непонятно — кому они могут понадобиться, эти кружки?), браслеты из крашеной ольхи. Тратят порой на такие мелочи деньги — не сказать, что большие, но для иностранцев, не ограничивающимися столицами и почерневшими пятками втаптывающими беспокойный дух в тропинки пригородов, любые деньги — деньги; и в то же время не видят, что настоящее тепло разбросано в таких вот каплях везде вокруг.

* * *

Камешек зажат между большим и указательным пальцем, а вот он уже внутри автомата, вот звякает и тренькает древними механизмами внутри стены… Анне приходит в голову мысль о каменных шестернях и маленьких винтиках-колёсиках цвета керамического кирпича.

Через стёкла очков блестит хитрый взгляд:

— Что будем слушать? Что-нибудь местное? Новое? Танцевальное? Что?

— Не хочу дискотеку. Хочу Рэя Чарльза.

— Что же. Очень хорошо. Тоже люблю его.

Он поднимает руку, прищёлкивает пальцами, как будто хочет станцевать твист или что-то подобное. Щёлчок выходит звонкий, такой, что птицы срываются с деревьев, чтобы суматошным штопором ввинтится в небо, цветочные горшки одной из квартир подбираются на миллиметр по подоконнику к распахнутому окну. И в ответ откуда-то с неба, будто выпавшая из чьей-то невидимой руки, падает знакомая мелодия, звучит глухо и нечётко, с присвистами, со скрипом, будто её скомкали и запихали в ржавую канализационную трубу. Но небесный певец старается, как будто видит сейчас Анну и щуплого парня в очках, словно поёт специально для них.

— Чуть барахлит, — бурчит парень, пинает нарисованный автомат, и звук становится чётче. Ему на ноги сыпется немного песчаной пыли.

Что это? — думает Анна, разглядывая солнечное блюдо тротуара под ногами. — Радио в рукаве и пройдоха-ловкач, который сумел её задурить, как маленькую девочку?

Так или иначе, а камешек выдал для неё такой залихватский соул, которого она не слышала в жизни. Девушка решает не ломать голову и поворачивается к Акселю.

— Гарсон, вы вроде обещали мне кофе.

Аксель приосанивается, делает вид, что поправляет галстук-бабочку, хотя в фигуре всё равно осталось что-то ломаное. Линия между лопатками, угол, на который отклонялись плечи — расхлябанные, как будто держащиеся на одной петле ставни. «Осанка — не его стихия», — решает для себя Анна.

— Сейчас будет.

Он стучит в ближайшее окно и заговорщеским шёпотом спрашивает:

— Какой предпочитаете? Чёрный или, может быть, глясе?

— Что ты делаешь?

— Добываю тебе кофе.

— Здесь тебя встретят в лучшем случае метлой. А в худшем — послушай! — лопатой. Знаешь, какие тут лопаты? И меня. Меня тоже встретят.

— Метлой подметают сор, — глубокомысленно заметил Аксель. — Поэтому уберут только меня. Ты можешь не бояться.

Шторы с той стороны зашевелились, чтобы явить миру хмурое, покорёженное и как будто разъеденное ржавчиной лицо. Анна даже не поняла, кто это был, мужчина или женщина, спустя мгновение она уже тащила упирающееся лохматое существо прочь. Вытолкала на продуваемую улицу, (Рэй закашлялся и захлебнулся помехами), и в последний момент выдернула из-под колёс автомобиля.

— Я даже не успел спросить.

Аксель возмущённо натирает подолом рубашки стёкла очков. Растрёпанный, дымящийся под палящим солнцем, с крупинками соли над крыльями носа. Анна не может сдержать улыбку:

— О! Ещё бы ты спросил. Ещё бы. Пойдём, я сама угощу тебя кофе.

* * *

— Я живу в подвале, — даёт первую подсказку Анна и смотрит на собеседника долгим взглядом, каким никогда ещё ни на кого так не смотрела. Такого опыта у неё не было; не было человека, на которого хотелось так посмотреть. Она надеется, что этот взгляд выглядит не глупо, точнее, не слишком глупо.

Аксель предполагал, что они пересидят жару в каком-нибудь баре, непосредственном и желанном, как мираж в пустыне, выпьют по чашке ледяного кофе, но мимо в дрожащей дымке проплывает одно заведение, затем другое, а новая знакомая тянет его дальше.

— Здесь каждый с удовольствием бы поселился в подвале, — Аксель размазывает по лбу пот, улыбается. — Наверное, это хорошо. Прохладно, сточные воды умиротворяющее журчат в трубах, когда кто-нибудь наверху смывает туалет. При каждом — редком! — дождике тебя заливает, и можно целый день ходить по щиколотки в воде. Хорошо! Где прилёг, там и попил.

— Прекрати, — смех брызгал из неё бликами на загорелой коже. — Прекрати. Никто над моей головой не смывает унитаз. Там стоят клетки с большими игуанами, иногда они особенно громко топочут, но, в общем-то, довольно милые. А, вот здесь, кстати, мы и живём. Пошли, покажу. Отец наверняка на причале, играет с друзьями в покер или шахматы.

Вокруг — линялые тенты, под которыми сгрудились, сбились в кучу и выставили во все стороны шеи-спинки пугливые тонконогие стулья. Посередине вытоптанный круг, сейчас служащий временным прибежищем для двух ржавых остовов мотороллеров.