Весна тихо вступала в свои права, близился тот час, когда побережье очистится ото льда и вскроется лиман. Пройдут весенние норд-остовые штормы, и со стороны болгарской Варны появится турецкий флот, сохранивший свои боевые силы со времени октябрьской попытки захватить Кинбурн. И не то что взятие, но даже осада Очакова станут весьма затруднительны. Так не лучше ли, рассуждал наш герой, попытаться захватить Очаков весной, до того, как турецкий флот снарядится и прибудет во всеоружии? Но как это сделать? И тут сама история недавней войны Франции и Испании на стороне американских колонистов подсказала ему решение задачи. Может, приглашение на русскую службу принца Нассау-Зигена сыграло свою роль. А может, все вместе. Итак, в 1781 г. испанцы и французы осадили Гибралтар, взять его со стороны перешейка, соединяющего «скалу» с Испанией, было немыслимо, и тогда решено было блокировать его с моря, канонерскими лодками разрушить часть стены и взять через пролом штурмом. Нассау командовал канонерками, англичане потопили их, выиграв артиллерийскую дуэль. Однако же опыт артиллерийского огня с воды на крепость принц приобрел. Вот почему Суворов и завязал тесные отношения с новоиспеченным контр-адмиралом. Он сам теперь надеялся использовать лиманскую эскадру для артиллерийской атаки на Очаков, который, конечно же, уступал английской твердыне. И надеялся, что принц с его боевым опытом будет ему ценным помощником.

Уже в письме от 9 марта 1788 г. к Потемкину он пишет о радости служить со столь испытанным и мужественным товарищем[617], 17 марта, как можно судить из другого письма к патрону, Суворов либо встретился с Нассау, либо уже был в переписке [618]. Он делает ему широкие «авансы»:

Более того, ради пользы дела откровенно льстит принцу:

Это было писано в Кинбурне 1 апреля 1788 г., а уже 2-го он начинает письмо к Нассау-Зигену весьма многозначительной фразой:

Задача, которую надо хранить в тайне, – это план штурма, очевидно, сообщенный между 1 марта и 1 апреля. То, что это именно он, следует из предложения узнать у талантливого, но морально неустойчивого инженер-полковника Н. И. Корсакова мнения по некоторым пунктам из прилагаемого письма Суворова к Корсакову, но «не отдавая ему моего письма», а если уж иначе никак нельзя, «можете Вы его [письмо] ему передать через моего офицера, но не на прямую»[622]. Что это, право, за тайны мадридского двора такие? Но, как видно, ответ крайне необходим, ибо завершает письмо поистине «потрясающая» фраза:

Что же это за секрет такой, который надо таить от всех? Это видно из текста «сокровенного» письма Суворова Корсакову:

После такого вступления можно ожидать сообщения какой-то страшной государственной тайны. Однако на деле все гораздо прозаичнее:

Когда читаешь вдумчиво эти строки, то постепенно понимаешь, что в сердцевине военного творчества Суворова лежат два, казалось бы, несовместимых начала: пылкое воображение и приправленный многолетним опытом точный расчет. Недаром же в первых двух пунктах вопросника стоят величины чисто математические – расстояние и расчет времени. Все остальное – эмпирическая практика, то есть почерпнутая из большого боевого опыта. И вот надо же, из двух несовместимостей, прямо противоположных, по закону диалектики рождается чистейший синтез и… костяк плана штурма налицо. Осталось только наполнить его численным содержанием, и если удача будет с нами, то и победа достанется нам. Очень милая концовка: Суворов на правах старого друга семьи, знающего адресата с детства[627], целует его. Вполне по-соседски и по-семейному.

Ради тесного сотрудничества в следующем письме принцу наш полководец не жалеет «сахару»:

Зря утверждает раз от разу Суворов, что он невинен в сложной науке общежительского политеса. Он изучил ее вполне и, когда находил нужным, умел ею пользоваться. Таков был он, XVIII век: на устах прославление добродетели невинности, а на практике умение жить. В оправдание моему герою скажу: необходимость приспосабливаться к принятым правилам игры восторга у него не вызывала, и по мере приобретения всероссийской славы все плотнее натягивал он на себя личину солдата-простака, пока не срослась она намертво с его человеческим лицом и не избавила его от необходимости говорить и писать не то, что на сердце.