Он оглянулся и увидел, что варяг спустился уже до середины холма, а Орша стоит, слегка пошатываясь, и, судя по всему, едва держится на ногах. Волхв бросился к нему, поняв, что боярин истратил весь запас своих жизненных сил и вода из Перунова ключа закончила свое действие.

– Ты, ты... – захлебываясь словами, выдохнул он. – Ты не должен с ним биться, твоя сила совсем истрачена, и он, – волхв снова запнулся, – он же просто убьет тебя.

– Я это знаю, – устало отмахнулся Орша. – Но с этим уже ничего нельзя сделать.

Велегаст глянул в опустошенные от усталости глаза воина и понял, что никакая магия ему теперь не поможет. Последние запасы питательных веществ в его мышцах были до предела израсходованы, и сейчас боярин едва стоял на ногах от усталости и не мог даже пошевелить пальцем, а не то, что махать мечом. Нужно было хотя бы полчаса отдыха для возвращения жизненных сил, и тогда волхв смог бы все поправить. Но сейчас это было невозможно, ибо грозный варяг неотвратимо приближался, размахивая мечом и оскорбляя своего поединщика.

– Рогул, – громко заговорил волхв, резко оборачиваясь. – Вступаясь за предателя, ты сам станешь таким же предателем, как и Свенельд!

Варяг чуть замедлил шаг, опуская в раздумьях меч, но тут же снова поднял его вверх, выкрикнув:

– Я всегда свято чтил законы предков, и никто никогда не смел назвать меня предателем!

Он прошел еще несколько шагов и прокричал снова:

– Мы, варяги, клялись исполнять приказы своего вождя, и у нас нет предателей!

– А как же Свенельд, который клялся князю? – Велегаст направил посох навстречу варягу, словно пытаясь его задержать таким образом. – Разве он не предатель?

– Мне нет дела до Свенельда и его клятвы князю. – Рогул поднял свой длинный меч. – Я вызвался биться с Оршей, и я буду биться с ним!

Меч варяга со свистом, как молния, рассек воздух, срубив несколько венчиков цветов.

– Приняв вызов, ты встал на защиту предателя, нарушившего законы Прави! – грозно выкрикнул Велегаст. – Тем самым ты взял на себя его зло и разделишь вместе с предателем неизбежное проклятье и кару богов.

– Я же тебе сказал, – варяг сделал вперед еще несколько шагов, помахивая мечом. – Я буду биться с Оршей, и ничто меня не остановит! А твоих проклятий и ваших богов я не боюсь! – добавил он дерзко, скашивая мечом еще несколько подвернувшихся на его пути травинок.

– Ах, так! – разозлился волхв. – Еще сегодня, прежде чем лик Ярилы коснется земли, ты горько пожалеешь об этих словах.

– Но прежде я убью Оршу! – презрительно усмехнулся варяг.

– Не бывать этому! – грозно сверкая очами, волхв ударил посохом в землю. И не успел Орша даже глазом моргнуть, как сухая, почти невесомая рука, вдруг властно отодвинула его, здоровенного воина, назад, и Велегаст задорно, как мальчишка, выскочил вперед и прокричал:

– Я буду вместо него биться!

– Что ж, это твое право, – ответил варяг, немного смутившись. Он явно не ожидал такого поворота дела и только теперь впервые серьезно взглянул на волхва. Меч его остановился и перестал сечь траву. Взгляд по-звериному быстрых глаз скользнул по тщедушной фигуре старца и магическому посоху. Небрежная усмешка скривила губы. Но опытного воина сбивала с толку и настораживала самоуверенность волхва. Он чувствовал в этом какой-то подвох для себя.

– Ты боишься со мной драться! – рассмеялся Велегаст.

Орша схватил было мудреца за руку, но тот резко отстранил его, коротко бросив, что все в порядке и он прекрасно знает, что делает. Варяг небрежно тряхнул плечами:

– Просто жалею твою старость, но если ты решил умереть... – меч варяга снова пришел в движение и со свистом смахнул венчик полыни, – то так тому и быть.

– Только без всяких колдовских выкрутасов, – добавил он, надевая на голову глубокий шлем с личиной и бармицей.

Велегаст взглянул на шлем и обомлел. Блестящий металл сплошь покрывали защитные руны, охранявшие владельца от всех магических чар. На личине около глаз читались заклинания от колдовского тумана, от видения двойника и еще что-то. Волхв невольно попятился назад, понимая, что здесь он будет просто бессилен.

– Ну, так давай же биться! – зарычал варяг. – Доставай свой меч, или все твое оружие эта жалкая палка. Такая же жалкая, как ты сам.

– Палка! Я тебе покажу палку!

Волхв в гневе ударил посохом в землю, и тотчас маленькой молнией полыхнуло пламя, на миг ослепившее варяга. Тот остановился, но уже через секунду снова шагнул вперед, крутанув огромный клинок, а волхв вынужден был беспомощно попятиться назад.

«Да, дело плохо», – подумал Орша, но условия поединка, где вершился божий суд, даже он, презиравший смерть, власть вельмож и бессмысленный гнев безумной толпы, не решался нарушить. Что делать, он не знал, потому что после слов, сказанных Велегастом, никто не мог вмешаться в промысел божий, дабы не навлечь на себя и весь свой род страшных проклятий. Он увидел, как волхв опять растерянно пятится, и в его усталом мозгу всплыла мысль о том, что это конец. Он должен будет отомстить за друга, и его тоже убьют. «Вот она, смерть», – бессильно подумал он и опустился на кочку сухой травы.

С моря, почти застывшего в полусонном штиле, к хмурым стенам Тмутаракани медленно плыли розовые волны тумана, гонимого едва различимым, как дыхание ребенка, легким бризом. Видно было, как отрываясь от мрачной прозрачности моря, безжизненно-серое облачко тумана призрачной рукой медленно тянулось вверх, и вдруг, коснувшись невидимого потока лучей, все становилось нежно-розовым, как распустившийся, полный жизни цветок. А сам свет от солнца, все еще скрытого за могучими спинами сумрачных фиолетово-синих холмов, потонув в этом тумане, становился видимым и почти осязаемым золотистым снопом тонких и бесконечно длинных метелок, которые, чуть колыхаясь от легкого бриза, незаметно сметали и сгоняли в земные расселины последние остатки холодного сумрака. Это был тот час, когда цветы, сомкнувшие на ночь свои лепестки, только-только приоткрыли свои венчики, полные медовой росы, источая вокруг сладостный и пьянящий аромат, и птицы, вдохнув этот растворенный в воздухе нектар, ошалело откликнулись вдохновенными песнями любви. Все в этот удивительный час пело и мечтало о любви, и даже тот, кто не успел сбросить с себя путы сна, чтобы погрузить свою душу в море блаженства, даже тот видел в этот час восхитительные сны, способные заставить ярче зардеться щеки дев и тяжко кряхтеть и вздыхать строгих монахов.

Только два человека в этот час не ведали ни сна, ни радости любви. Они не слышали ни влюбленных вздохов моря, ни сладостных ароматов трав и томительно-нежных птичьих песен, не видели ни стекающего с неба золотисто-розового бархата рассвета, ни распустившихся во всей красе наполненных нектаром цветов, ни весь удивительный мир вокруг. И все потому, что они оба были погружены в глубокие и тяжкие раздумья. По странному стечению обстоятельств оба эти человека были в том самом возрасте, когда о прожитых годах и приобретенном опыте красноречивее любых слов говорит седина в волосах. Но не та седина, которая венчает старческую дряхлость, а та, которая похожа на блеск серебра на дорогом клинке, от которого оружие не притупляется, а приобретает то особое, ни с чем не сравнимое благородство и изящество доведенной до совершенства целесообразности четких линий металла, на которой украшения смотрятся, как легкая дымка вуали на лице прекрасной женщины. Да, это был тот самый возраст, когда сила мужская еще не растрачена, но, напротив, преодолев все испытания, только окрепла и достигла своего наивысшего расцвета, и именно тогда лица настоящих мужчин приобретают ту замечательную, суровую мужественную красоту, которая воплощает в себе выражение силы, соединенной с благородной строгостью знающего свое дело и свою цену человека. И эти мужчины походили друг на друга не только возрастом, но и тем, что оба несли на себе печать многих воинских трудов, от которых в силу своего ума и спрятанной за внешней строгостью чуткой и чувствительной душой, сумели не превратиться в хладнокровных убийц. Война лишь отточила их ум, сделав его более четким и дальновидным, подвигнув его тем самым к поиску причин происходивших событий и желанию предугадать ход истории, что, конечно же, заставило обоих взяться за перо с тем, чтобы записывать свои мысли и подвергать осмыслению происходящие на их глазах исторические события. Виденная ими многократно смерть многих людей и пролитая кровь обострили до предела их чувства и понимание жизни, благодаря чему оба пришли к высшей философии того времени – философии оружия, от которой брошенная в их волосы седина делала их самих похожими на дорогие, изукрашенные серебряной насечкой беспощадные клинки, прошедшие через многие испытания с великой честью. И этим они так походили друг на друга, что, казалось, глаза их отражают одни и те же мысли, и даже раздумья их, словно они могли слышать друг друга, плавно и согласно переходили из прошлого в настоящее и далее в будущее. В то самое будущее, от которого их лица мрачнели, а глаза переставали видеть окружающий мир. Какие картины вставали перед их взорами в этот миг, неведомо, ибо их сурово сжатые губы строго хранили молчание, но выражение их лиц более чем красноречиво говорило о том, что эти картины были ужасны, и также о том, что увиденное ими не казалось им пустым бредом, ибо они оба были наделены даром предвидения и прекрасно знали об этом.