“Златолира”. Издание четвёртое. Москва 1915; “Ананасы в шампанском”. Издание второе. Москва 1915; “Victoria Regia”. Издание второе. Москва 1915». «Всё содержимое, — отметил Брандт, — я внимательно перечёл и вновь прочитал и сделал из них подробные и систематические выписки; но читателю, конечно, поднесу матерьял свой не целиком.

Имеющиеся у меня новые издания, поскольку мне удалось сличить их с первыми, не представляют никаких существенных изменений; да они и не называются ни исправленными, ни дополненными, ни сокращёнными».

Брандт делает ссылки на своих предшественников — статью Александра Амфитеатрова «Человек, которого жаль», а также на «недостаточно глубокое (местами педантически-придирчивое) рассмотрение Игорева языка у А. Шемшурина».

Язык Северянина Брандт называет «своеобразным», считая, что «оригинальности» допускаются автором сознательно, и в целом с большим сочувствием и симпатией, по-доброму и любовно проводит свой лингвистический анализ. Особое внимание профессор уделяет «новотворкам» поэта, к которым, судя по тексту, и сам неравнодушен. «Своеобразность игоревского языка, — замечает Брандт, — состоит большей частью в том, что ещё сильнее развито у более крайних футуристов и прямо написано на их знамени как “словоновшество”.

Новотворки у Северянина являются особенно часто в следующих видах: 1) предложные глаголы на -ить, типа “озадачить”, 2) глаголы ятевые, типа “краснеть”, 3) предложные и сложные прекладки, типов “безводный” и “венроломный”, 4) предметницы на -ье, типа “распутье”, “красноречье”, 5) предметницы женского рода на -ь, типа “гладь”, и 6) сложные слова из двух предметниц, типа “небосвод”».

Вслед за Ходасевичем Брандт указал многочисленные живучие категории «новотворок» Северянина. Так, любимые поэтом глагольные формы, образованные от существительных: «офиалчен и олилеен», «окалошить», «осклеплен» — являются продуктивными для русского языка по аналогии со словами окаймлять и обручаться («В. А. Жуковский, отнюдь не футурист, 80 лет тому назад написал: “и надолго наш край был обезмышен”. Такие глаголы, как “ручьится” — не редкость в поэзии Державина...»). Сюда же можно отнести «безлучье» и «цветочье» (У Тютчева — «обезъязычил немец»).

Неудивительно, что вскоре появилась критика — книга «Критики о творчестве Игоря Северянина». Рецензируя книгу, Борис Гусман в статье «Очная ставка» справедливо заметил множество противоречий не только разных критиков в оценке одних и тех же стихотворений (например, «Очам твоей души» в рецензиях Амфитеатрова и Иванова-Разумника), но и в оценках одного и того же критика (сравните высказывания Брюсова о сборнике «Громокипящий кубок» — «истинная поэзия» и «недурные стихи») и пришёл к выводу, что «господа критики не выдержали очной ставки».

По мнению Бориса Гусмана, «Игорь Северянин со своими необычными успехами, взлётами и падениями явился совершенно исключительной мишенью» для «близоруких охотников» — критиков. Очная ставка критиков явила не столько лицо самой критики, сколько противоречивую, сложную и новаторскую поэзию молодого мастера, творчество которого в самом начале его пути стало предметом сотен критических откликов и научных изысканий. Готовилось, но так и не осуществилось второе издание «Критики о творчестве Игоря Северянина».

«Народу русскому дивитесь!»

В апреле 1917 года Северянин живёт в Гатчине. Здесь написан цикл баллад (VI—XI) и кэнзелей (VI—X), вошедших в сборник «Миррэлия» (1922).

Ощущение души, тоскующей в предгрозье Первой мировой войны, и лирическая ирония по отношению к витавшему в различных слоях общества желанию уйти от трагизма действительности — остро и глубоко передавали чувства современной Северянину интеллигенции.

«В этот период, — вспоминала Елизавета Юрьевна Кузьмина-Караваева, — смешалось всё. Апатия, уныние, упадочничество — и чаяние новых катастроф и сдвигов. <...> Это был Рим времён упадка. Мы нежили, мы созерцали всё самое утончённое, что было в жизни, мы не боялись никаких слов, мы были в области духа циничны и нецеломудренны, в жизни вялы и бездейственны».

На волне всеобщего подъёма в дни Февральской революции Северянин написал цикл стихов «Револьверы революции» (он будет опубликован только в сборнике «Миррэлия». Берлин, 1922. В примечании автора говорилось, что рукописи пропали в Москве в феврале 1918 года и были восстановлены по памяти через год в Тойле). Несправедливо забытый цикл открывается стихотворением «Гимн Российской республики» («Мы, русские республиканцы...»). Исполнены национальной гордости строки стихотворений «Моему народу», «Все — как один».

Народу русскому дивитесь: Орлить настал его черёд!

К лету 1917 года настроение поэта переменилось: искусство в загоне... Что делать в разбойное время поэтам... «Мы так неуместны, мы так невпопадны». Октябрьская революция отразилась в «Поэзе скорбного утешения» и «Поэзе последней надежды», в контрастах увиденного «злого произвола» и веры в «глаза крылатой русской молодёжи»: «Я верю в вас, а значит — и в страну». Это была политическая лирика в полном смысле слова.

...Правительство, грозящее цензурой Мыслителю, должно позорно пасть. Так, отчеканив яркий ямб цезурой, Я хлёстко отчеканиваю власть. А общество, смотрящее спокойно На притесненье гениев своих, Вандального правительства достойно И не мечтать ему о днях иных. («Поэза правительству»)

В тон этому осуждению и не менее решительные высказывания из «Поэзы моих наблюдений»:

Я наблюдал давным-давно За странным тяготеньем к хамству, Как те, кому судьбой дано