По всей видимости, письмо переписывалось несколько раз, прежде чем получилось безупречным. Я напоминаю себе, что ее шофер, приехав на «бентли», похоже, не знал, что получатель заклеенного грубой клейкой лентой дорогого конверта — женщина, и принял за меня представительного седоволосого мужчину. Я напоминаю себе, что мать Джонни Донахью не знает также, что психолог, которому поручено провести эвалюацию ее сына, — этот самый седоволосый мужчина, мой муж. Она не знает, что в центре Маклина нет палаты для «невменяемых» и что никто не считает Джонни таковым, а сам этот термин — юридический и никак не может быть диагнозом. По словам Бентона, она неверно излагает и другие факты.

Миссис Донахью перепутала детали, тем самым серьезно усугубив положение сына и подорвав алиби, являвшееся самым сильным пунктом его защиты. Заявив, что Джонни ушел из «Бисквита» в час дня, а не в два, как утверждает сам Джонни, она дает ему больше времени, чтобы успеть добраться до Салема и убить Марка Бишопа около четырех часов пополудни. Далее в письме говорится, что ее сын увлекается «ужастиками» и испытывает пристрастие к сценам насилия. И наконец, не соответствуют действительности или остаются неясными фразы о Джеке Филдинге, пневмомолотке и сатанинском культе.

Откуда у нее все эти опасные подробности? Может быть, их внушил ей сам Филдинг в телефонном разговоре? Если так, то это он и распространяет слухи, и откровенно лжет, как считает Бентон. Впрочем, независимо от того, что сказал или не сказал Джек Филдинг, говорит ли он правду или лжет, мои вопросы адресуются матери Джонни Донахью. И мне придется их задать, потому что я не вижу главного: мотивации. Само письмо не увязывается со всем остальным.

Для человека щепетильного в отношении шрифтов и стилей, занимающегося музыкой, она, на мой взгляд, поразительно равнодушна к тому, что ее сын сознался в совершении отвратительного акта насилия. В таких делах важна каждая мелочь, и умная, образованная женщина, имеющая в своем распоряжении дорогих адвокатов, не может этого не знать. Почему же она доверяется мне? Ведь она меня совсем не знает… Да еще делает это письменно, понимая, что ее сын может оказаться в психиатрическом учреждении, где проведет всю свою жизнь, или, что еще хуже, в тюрьме, где убийца ребенка, чудак с синдромом Аспергера, решающий в уме сложные математические задачи, не сумеет справиться с элементарными повседневными вопросами? В тюрьме он не протянет и года.

Перечисляя все эти факты и ключевые пункты, я ловлю себя на том, что они как будто и впрямь важны для меня. А ведь так быть не должно. Я должна быть объективной. Ты не должна принимать чью-нибудь сторону. Тебе безразличен и Джонни Донахью, и его мать. Ты не детектив и не агент ФБР. Ты не адвокат Джонни и не терапевт. Ты ни во что не вмешиваешься. Я несколько раз повторяю себе это, потому что не чувствую должной уверенности. Мне приходится бороться с сильными внутренними импульсами, и я уже не знаю, что с ними делать: отогнать их или прислушаться к ним.

За время работы не только в Довере, но по гражданским делам, подпадающим под юрисдикцию Службы медэкспертизы Вооруженных сил, я поняла, что не хочу возвращаться к прежней, спокойной работе. Армия или гражданка? И то и другое, но не что-то в отдельности. Я работала и в Вашингтоне, и на военной базе. Меня посылали на места крушения самолетов и туда, где люди погибали в ходе учений. В последние месяцы я занималась делами с участием спецназа, секретной службы, федерального судьи и даже астронавта, побывала в деликатных ситуациях, говорить о которых не имею права. Мои чувства, как говорится, не часть уравнения. Я не готова принимать все ограничения и сидеть сложа руки, потому что что-то — не мое дело.

От меня ожидают участия в расследовании определенных аспектов жизни и смерти, которые выходят далеко за рамки обычных клинических решений. Материалы, извлекаемые из тел, типы ранений и повреждений, сила и слабость защитных костюмов, инфекции, болезни, поражения организма — от паразитов и песчаных блох, жары, обезвоживания, скуки, депрессии и наркотиков — все это вопросы национальной обороны и безопасности. Информация, которую я собираю, не направляется в суд и не помогает простым семьям, но принимается во внимание на слушаниях по военным вопросам и проблемам внутренней безопасности. От меня требуется задавать вопросы. От меня требуют идти по следу. От меня требуют передавать информацию вверх, в Министерство обороны. Я должна быть предприимчивой и активной.

Теперь ты дома. Ты не хочешь, чтобы тебя воспринимали как полковника, командира или примадонну. Ты не хочешь, чтобы твои дела проваливались в суде или просто не принимались к рассмотрению. Ты не хочешь причинять неприятности. Может, уже достаточно? Чего тебе не хватает? Бриггс не хочет, чтобы ты оставалась здесь. Ты не оправдываешь его надежд. Твои собственные подчиненные не желают тебя видеть. Не создавай себе трудностей. Единственная цель твоего контакта с Эрикой Донахью состоит в том, чтобы вежливо попросить ее не связываться больше с тобой или твоим офисом — ради ее же собственного блага и безопасности.

Я решаю, что именно так и скажу, и, почти убедив себя, набираю номер, указанный в конце письма Эрики.

На другом конце линии, похоже, не понимают, что я говорю, поэтому приходится повторить. Объясняю, что я — доктор Кей Скарпетта, звоню в связи с письмом, которое получила от Эрики Донахью, и прошу пригласить ее к телефону.

— Прошу прощения, — произносит хорошо поставленный голос. — Но кто со мной говорит? — Голос женский, я в этом уверена, хотя и низкий, и вполне мог бы принадлежать молодому мужчине. Слышен звук фортепиано.

— Миссис Донахью? — Мне становится не по себе.

— Кто вы и почему звоните? — Голос звучит строже и четче, тон становится сухим и слегка раздражительным.

Еще раз повторяю сказанное. Узнаю музыку — этюд Шопена — и вспоминаю концерт в Карнеги-холл. Михаил Плетнев мастерски исполнил на том концерте эту совсем не легкую в техническом отношении пьесу. Сейчас играет человек внимательный и дотошный, предпочитающий, чтобы все было так, как должно быть. Человек четкий и скрупулезный, не допускающий ошибок. Такой не станет пачкать тисненый конверт, запечатывая его клейкой лентой. Исполнитель явно не отличается импульсивностью, он все обдумывает очень тщательно.

— Я не знаю, кто вы на самом деле, — говорит голос, принадлежащий, в чем я уже не сомневаюсь, именно миссис Донахью, голос твердый, но с резкими нотками недоверия и боли. — И я не представляю, как вы узнали номер моего телефона, ведь в справочниках его нет. Если это какой-то розыгрыш, то вам, кто бы вы ни были, должно быть стыдно…

— Уверяю вас, это не розыгрыш, — торопливо говорю я, пока она не положила трубку и не вернулась в свой мир Шопена, Бетховена, Шумана, мир тревоги и мучительной боли по сыну, который, скорее всего, доставил ей немало проблем с самого своего рождения. — Я — директор Кембриджского центра судебной экспертизы, главный судебно-медицинский эксперт штата Массачусетс. — Я говорю уверенно и спокойно, тем же голосом, что и с родными умерших, которые в любой момент могут потерять контроль над собой и сорваться. Говорю так, словно она — Джулия Гэбриэл и вот-вот закричит на меня. — Меня не было в городе, и, когда я прибыла в аэропорт прошлым вечером, ваш водитель ждал меня там с письмом, которое я внимательно прочитала.