Что такое они нашли, чего я втайне боялась и о чем в то же время забыла? Хотя правда всегда была рядом, как нечто непристойное, запертое в кладовке, то, чего я сама никогда не искала, но о чем, стоило лишь напомнить, знала всегда. Эта гадость не ушла, потому что ее не выбросили и не вернули законному владельцу, которым я никогда и не была. Но ее, эту отвратительную тварь, как не в чем ни бывало передали мне. И она так и осталась со мной. До тех пор пока содеянное в Южной Африке висит, скрытое от глаз, в моей кладовке, будет хорошо. Это мне дали понять после возвращения в Центр Уолтера Рида. Меня даже поблагодарили за оказанную Институту патологии услугу и отпустили досрочно на все четыре стороны. Долг выплачен сполна. Мне нашли уютное место в Вирджинии и оставили в покое — с условием, что я буду молчать и заберу с собой грязное белье.

Что-то случилось снова? Бриггс снова использовал меня и вскоре намерен избавиться от Кей Скарпетты окончательно? Куда он отправит меня на сей раз? В досрочную отставку? Ситуация развивается явно не по лучшему сценарию, одна мерзость тянет за собой другую — после такого не выживают, прихожу я к выводу, потому что ничего другого придумать не могу. Бриггс передал кому-то информацию, кто-то сказал Джулии Гэбриэл, а уже она обвинила меня в расизме, предубеждении, бесчестии и черствости, и теперь мне нужно помнить, что ядовитые миазмы отравляют каждое мое решение. Они и усталость. Будь чрезвычайно осторожной. Думай. Не поддавайся эмоциям. Помня о том, что Люси говорила о записях внутренней системы безопасности, я поднимаю трубку и звоню Брайсу.

— Да, босс, — бодро, словно мы не разговаривали несколько дней, отвечает он.

— Когда здесь была капитан Аваллон из Довера? Насколько я понимаю, Джек устроил ей что-то вроде экскурсии?

— Ох, давненько. По-моему, в ноябре…

— За неделю до Дня благодарения она отправилась в Мэн. Я знаю это, потому что мне пришлось остаться. Работы было слишком много.

— Да, наверное, так. Именно тогда она здесь и была, в пятницу.

— Ты сопровождал их на той экскурсии?

— Нет. Меня не пригласили. Они с Джеком долго сидели в вашем кабинете. За закрытой дверью. И ели за вашим столом.

— Вот что мне нужно, — говорю я. — Найди Люси. Отправь ей сообщение или сделай что-то еще, но найди обязательно. Скажи, чтобы подготовила все записи, где присутствуют Джек и София. Включая и ту, на которой они сидят в моем кабинете.

— В вашем кабинете?

— Он долго им пользовался?

— Ну…

— Брайс? Долго?

— Да практически постоянно. Каждый раз, когда хотел пустить кому-то пыль в глаза. То есть он не часто в нем работал, но если требовалось произвести впечатление…

— Скажи Люси, что мне нужны записи из моего кабинета. Она знает, о чем речь. Я хочу посмотреть, о чем они беседовали в моем офисе.

— Какая прелесть. Уже бегу.

— Мне нужно сделать важный звонок — пожалуйста, позаботься, чтобы никто не беспокоил. — Уже положив трубку, вспоминаю, что скоро здесь будет Бентон.

И все же я не поддаюсь соблазну и не спешу. Пусть мысли войдут в свое русло, а в голове прояснится. Мне нужна ясность. Ты устала. Не забывай об осторожности. Сыграй умно. Правильный путь всегда только один, все остальные не верны. Но то, что он правильный, можно понять, лишь ступив на него. Если мысли путаются, ошибки не избежать. Я тянусь за кофе, но останавливаюсь. Сейчас он не поможет, только желудок расстроишь. Я достаю из ящика еще одну пару перчаток и вынимаю документ из пакета, в который сама же его и положила.

Два сложенных листа плотной почтовой бумаги выскальзывают из конверта, который я вскрыла в машине Бентона, когда мы мчались через метель. Кажется, это было в другой жизни, хотя на самом деле с тех пор прошло лишь двенадцать часов. После всего случившегося еще более странным представляется тот факт, что благоразумная, воспитанная женщина, пианистка, заклеила свой красивый конверт грубой клейкой лентой, широкой, серо-свинцового цвета. Почему бы не воспользоваться обычной, тонкой, прозрачной и почти невидимой? Почему не сделать то, что всегда делаю в таких случаях я, и не поставить на клапане свои инициалы? Чего опасалась Эрика Донахью? Что ее водитель прочтет то, что она адресовала кому-то с фамилией Скарпетта, которую он явно никогда прежде не слышал?

Я разглаживаю листки ладонью, стараясь представить, что могла написать мать студента, признавшегося в убийстве ребенка, как будто то, что она чувствовала и во что верила, обращаясь ко мне с просьбой, есть некое химическое вещество, абсорбировав которое я проникну в ее мысли. Наверное, такая аналогия пришла мне в голову из-за найденной в кармане халата пленки. Лишь теперь, спустя несколько часов после того неприятного инцидента, я понимаю, насколько плохо было мне и как нелегко пришлось Бентону. Может быть, поэтому он был непривычно скрытен и так настойчиво предупреждал о неразглашении информации. Как будто я сама этого не знаю. Может быть, он не верит в то, что я смогу держать себя в руках и рассуждать здраво и логично. Может быть, боится, что ужасы войны изменили меня. Может быть, не уверен, что женщина, вернувшаяся к нему из Довера, — та самая, которую он знает.

Я не та, которую ты знал. Я даже сомневаюсь, что ты вообще меня знал.

Мысли тихим шелестом проплывают в голове.

Скользя взглядом по ровным строчкам, я нахожу удивительным тот факт, что на двух страницах нет ни единой ошибки, ни одного исправления, ни малейшего следа подчистки.

Моей последней печатной машинкой была темно-розовая «Ай-би-эм селектрик», которой я пользовалась в первые годы своей работы в Ричмонде. Помню, что у меня постоянно возникали проблемы с лентами, которые рвались и пачкали бумагу; с валиком, оставлявшим пятна; со сменой шрифта. Не говоря уже о том, что мои торопливые пальцы так и норовили ударить не по той клавише. И хотя с правописанием и грамматикой у меня все хорошо, я все же иногда ошибалась.

Как говорила моя секретарша Роза, входя в кабинет с очередным творением, вышедшим из той проклятой машинки, «и на какой же странице мне искать это у Стрэнка[59]и Уайта? Я же все равно переделываю, но вы упрямо печатаете сами». Слова сопровождались характерным жестом, словно говорившим — ну зачем так себя утруждать?

Я отгоняю эти мысли, потому что не могу думать о ней без печали. Мне не хватает Розы каждый день, и, будь она сейчас рядом, все было бы по-другому. Яснее и понятнее. Она была моей четкостью. Я была ее жизнью. Такие люди не должны уходить, и я все еще не могу поверить, что ее больше нет, а вместо нее за дверью сидит молодой блондин в модных черных кроссовках. Надо сосредоточиться. Настроиться на Эрику Донахью. Что я буду с ней делать? А делать что-то необходимо, но вести себя следует умно.